«Странно, что умные люди воображают, будто бы Россия находится накануне своего разрушения и что Украина готова выступить на политическое поприще во имя либеральных начал своей народности, тогда как потребны целые века невзгод и смут для разрушения того, что сложилось веками и выпробовано столькими испытаниями. Что же касается до Украины, то, допуская даже распадение России, я не вижу для нее другой участи, как сделаться игралищем соседних наций» (Кулиш, 1997: 196).
Напротив, возможность действовать появляется лишь тогда, когда Империя оказывается заинтересована в украинофилах, они должны выступать ее союзниками – например, в борьбе с польским влиянием на Правобережной Украине или выступая как ее агенты в проведении государственной политики в Царстве Польском, как и поступят Вас. Белозерский и сам Кулиш, заняв предложенные им должности. Данная политическая линия будет им отстаиваема вплоть до последних лет 1870-х годов, т. е. до того момента, пока, на его взгляд, пространство сотрудничества будет достаточным по сравнению с имеющимися ресурсами.
Интерес к прошлому в публичном пространстве практически всегда мотивирован внеисторическими причинами: разговор о былом – это форма разговора о современности, обозначения позиций и поиска единомышленников, придания значения одним событиям и игнорирования других, осмысления идей и поступков людей прошлого как имеющих непосредственное отношение к современности – в качестве примера, урока, предостережения и т. п.
Однако особенный интерес представляют, на наш взгляд, те ситуации, когда одно и то же событие или лицо выступают в качестве позитивно значимых одновременно для целого ряда весьма различных групп и сообществ. Здесь противостояние разворачивается не по поводу включения или исключения данного события или персонажа из списка памятных дат или героического пантеона, а о том, в каком качестве оценивать, например, это лицо, в чем именно состоит его героическая роль, тогда как сам героический статус роли сомнению не подвергается. Ярким примером последнего рода служит история интерпретации фигуры Богдана Хмельницкого в Российской империи второй половины XIX – начала XX века.
Для сложившейся к середине XIX в. официальной имперской историографии, отразившейся, например, в гимназическом учебнике Устрялова, который затем, во второй половине столетия, был сменен целой серией учебников Иловайского, Богдан Хмельницкий вполне традиционным образом выступал как один из ключевых персонажей отечественной истории, один из тех немногих деятелей прошлого, помимо государей, подробности биографии которого должны были быть известны ученику. В интерпретации, предлагавшейся Устряловым, акцент делался не на стремлении казаков или других обитателей Малороссии к соединению с Московским царством – последнее толковалось как единственный остававшийся у Хмельницкого выбор к 1654 г. Восстание 1648 г. представало следствием слабости польской королевской власти, в лице короля Владислава сочувствовавшей требованиям казаков, но не способной ничем существенным посодействовать (и тем самым косвенным образом утверждало благо сильной власти, отождествляемой с самодержавием), производного от слабости королевской власти «самовластия магнатов», одержимых своими частными интересами и забывшими о благе отчизны, «изуверства Езуитов, корыстолюбия Жидов». Казаки в этой логике «сражались за веру праотцов, за права, утвержденные Баторием», защита православия и защита своих прав оказывались в единстве, но первое превращало дело казаков в общее дело Малороссии. Единство России оказывалось обстоятельством, которое не требовало отдельного обоснования, оно представало естественным результатом исторического хода событий, Малороссия восставала против Речи Посполитой по своим собственным причинам, но удовлетворительное решение своих чаяний она могла найти в конечном счете лишь под властью Московского царя.