В комбинации противостоящих сил альтернатива, которую в агрессивной манере пытался отстаивать Кулиш, оказалась не созвучной никому. Для Кулиша украинский народ выступал народом «безгосударственным», его национальное существование мыслилось в культурной и общественной работе, для чего он должен обрести простор в имперских рамках, а не стремиться к достижению государственной независимости, которая не может принести ему счастья и благополучия. Российская империя выступила тем политическим целым, в рамках которого украинский народ смог добиться реализации своих исторических задач – выхода к берегу Черного моря, хозяйственного овладения степью. Так что сожалеть об утрате былой автономности Гетманата не приходится, поскольку выгодами от него пользовался не украинский народ, а казацкая старшина, использовавшая автономию, дабы лучше защищать свое господство над простым народом. Еще в меньшей степени обоснованны сетования на неслучившуюся самостоятельность Малороссии, поскольку, сделайся подобная возможной в минувшие столетия, то это не позволило бы осуществить ни одну из стоявшей перед Украиной задач, тогда как и сейчас еще, на взгляд Кулиша, остается задача завершения собирания Руси (подразумевая восточную Галицию, находившуюся в составе Австро-Венгрии), что по силам только Российской империи.
Для сторонников украинского национализма в целом, независимо от его конкретных направлений, логика Кулиша была неприемлема уже потому, что лишала национальное движение исторического пантеона, подвергала радикальной ревизии корпус национальных героев – ив первую очередь сводила с пьедестала Богдана Хмельницкого, делая из него скорее антигероя украинского прошлого. Для официозной российской историографии неприемлемы были не только нападки на одну из важных фигур имперского пантеона, играющего роль связующего звена в разошедшихся некогда, согласно этому пониманию, ветвей русской истории, но и, что гораздо важнее, рассмотрение малороссов не в качестве одной из составных частей «большой русской нации», но как отдельного украинского народа, пребывающего в составе Российской империи. Если для русской историографии первых десятилетий XIX в. такое прочтение было приемлемо, то во второй половине того же столетия ситуация принципиально изменилась – Российская империя, быстро «национализируясь», стремилась к формированию триединой «большой русской нации», состоящей из великоруссов, малороссов и белоруссов, в качестве национального ядра разнородного пространства. В логике «большой нации» русские оказывались подавляющим большинством империи, тогда как логика разных «русских народностей» означала, что подобного подавляющего большинства нет и империя состоит из различных народов, ни с одним из которых она не может быть отождествлена вполне.