— Но это важно, — чуть не кричу я. — Передайте ему, что его дочь больна.
— У меня приказ — никого не пускать.
— Я не уйду никуда — угрожающе говорю я, прекрасно осознавая, что угрозу свою выполнить не смогу. В больнице меня ждет больная Катя.
— Ну и, сидите тут, — равнодушно дергает она плечом, и возвращается к прерванному пасьянсу.
Я пытаюсь прорвать оборону силой, но хрупкая секретарша стоит насмерть, боясь лишиться теплого места, словно футбольный вратарь, защищающий свои ворота.
— Что здесь происходит? — слышу я властный голос. — Ольга, вызывай охрану.
Я вижу красивого, моложавого мужчину, брезгливо глядящего на меня зелеными, в желтую крапину глазами. Они, как у моей Кати. Только ее глаза горят огнем нежности и жаждой жизни, а глаза ее отца похожи на мятный лед в мохито.
— Выслушайте меня, имеете же вы сердце. Ваша дочь умирает — кричу я, вырываясь из рук, молниеносно подоспевших, охранников.
— Не дай бог, ты солгал, — говорит он, с интересом, вздернув породистую бровь, потом, приказывает. — Отпустите его.
Мы сидим в шикарном кабинете Катиного отца и пьем дорогой виски из пузатого, хрустального графина.
— Ты считаешь меня монстром, так ведь — горько усмехается сидящий напротив меня мужчина? Я вижу в нем ее, в каждом его жесте, в повороте головы, даже в этой его улыбке, я вижу свою Катю. — Нет, она, конечно, правду тебе рассказала. Но, и правда, ведь, у каждого своя. Да, я выгнал ее в порыве злости, но, ведь добра хотел. Понимаешь, я всю жизнь ради нее жил. Вот это все строил, — обводит он, холеной, рукой кабинет — что — бы моя девочка была счастлива. Конечно, у дочки моей, только, самое лучшее все должно, было, быть — тряпки, игрушки, безделицы всякие. Все у нее, у первой появлялось. А тут — этот. Да, я и не был против этого ее жениха, пока справки не навел. А как начал узнавать, за голову схватился. Ясно же было, что гаденыш этот, просто, использует мою девочку. Только она и слушать меня не желала. Оглохла, просто. Ну, я и подумал — пусть сама во всем разберется. А остынет — вернется, и заживем, как прежде. Катюшка, видишь, иначе подумала. Мой характер — говорит он с гордостью. — А, тут и меня заело. Гордыня — страшный грех — замолкает Катин отец, и делает большой, судорожный глоток из своего стакана. Этот виски не пьют так. Его нужно смаковать, катая во рту и получая от этого эстетический оргазм. Виски пахнет дубом и солнцем, он сверкает в хрустальном стакане, тягучий, словно смола экзотического дерева. Сидящий напротив меня мужчина, ослабляет узел галстука и продолжает: — Потом, когда она появилась у меня на пороге с младенцем в руках, я растерялся, просто. Ты понимаешь, она не просилась обратно, только, за мальчонку хлопотала. Мы его, кстати, Васькой назвали — говорит он, и глаза его теплеют. Из них уходит лед, и я вижу перед собой ее глаза, глаза моей любимой Катерины.