— Мучает, матушка. Мучает. Про парнишку свово. Про Демушку.
Игуменья кивнула белице-послушнице, и та вышла за двери.
— Поклянись перед Создателем, что говорить будешь только правду.
Меланья поклялась, наложив на себя тройной крест.
— Говори.
Пестимия вернулась на лавку.
— Дык мужик мой — ирод, сатано, отринувший нашу праведную веру…
— Тополевый толк — греховный, — укоротила Пестимия. — В чем твоя тайна, говори!
— Дык Филимон-то — мужик — изводит ребенчишку мово, Демушку.
— Изводит? Почему?
— Дык как по тополевой вере народился…
— При чем тут ваша тополевая вера! Не понимаю.
— Дык-дык радела я с духовником…
— С духовником? С каким духовником?
— Дык-дык с тятенькой, со Прокопием Веденеевичем, как со праведником.
— Как «радела»? Говори же ты толком!
— Дык во стане сперва, когда Филимон во тайгу убег от войны той. Хлеб убирали со свекром, и явленье было ему: матушку свою во сне узрил, и она сказала, чтоб он тайно радел со мною, и радость, грит, будет, и у меня народится сын потома.
— Что? Что? — таращилась игуменья. — Спала со свекром, что ли?
— Во стане сперва, а потом дома. В рубище Евы зрил меня, — лопотала Меланья, и ни искорки стыда не было в ее карих, спокойных, как у коровы, глазах.
— Господи! — Пестимия осенила себя крестом. — Так ты парнишку родила от свекра?
— От духовника, матушка.
— Так он же твой свекор?
— Ежли по мужику…
— Помилуй меня! Кем же еще может быть свекор, как не отцом твоему мужу. Ты хоть в грехах-то покаялась?
— Дык пошто? Как по нашей вере…
— Какая вера?! Дикость! Преступность-то! Сожитие со свекром — отцом мужа твоего — это же тягчайший грех, женщина! Судить за то надо, судить! Не Божьим, а мирским судом. Бог осудил вас в ту же ночь, как вы позволили себе экий срам. О, Господи! Слышишь ли ты! В тюрьму бы тебя со свекром!
— Дык-дык батюшка-то сказывал — святой Лот со дщерями своими, грит…
— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — плевалась Пестимия. — Как же мне с тобой разговаривать, грешница, если ты и греха-то не видишь, когда по уши утопла в грязи и блуде?! Слыхано ли, Господи!
— Дык-дык разве я одна тополевка. В Кижарте вот — али вот суседка моя такоже радела с батюшкой и двух дитев народила.
— Господи помилуй, в полицию бы вас! В полицию! Да плетями бы вас, плетями, плетями! Видел царь…
Игуменья осеклась на слове — что поминать царя, когда его пихнули вместе с престолом!
Меланья, не уразумев, за что на нее гневается матушка Пестимия, сказала:
— Дык царь-то не видел. Не было его в стане, когда мы с тятенькой…
— Тьфу, тьфу! Замолкни! Дура ты, что ли, в самом-то деле! И этот ребенок жив?