— Как бы ты его могла ошпарить кипятком?
— Да у меня ведровый чугун кипятка стоял в ту ночь в печке!
— В какой печке? — Мамонт Петрович решительно ничего не понимал.
— Да я не все обсказала вам, — спохватилась вдовушка. — До того как побывать мне в коммуне партизанской, за неделю так или чуть больше, заявились ко мне среди ночи четверо — двое мужчин и две женщины; изба-то у меня на самом краю деревни. Верхами приехали, и все при оружии — мужчины и женщины. Грязнущие, мокрые, не приведи господи. Дождина полоскал всю ночь ту. Печь заставили топить, барана жарить, а сами разболоклись и мокрое развесили сушить у печи. Ну, разговаривают промежду собой, а я все слышу — от кути далеко ли? Рядышком. Мужчины один другого называют по имени-отчеству.
— Так! Так! — насторожился Мамонт Петрович, забыв про чай и молоко.
— Один такой высокий, русый, поджарый — Гавриил Иннокентьевич.
— Ухоздвигов?!
— Он самый. Мне потом сказали. А другой — Анатолий Васильевич.
— Хорунжий Ложечников?!
— Кабы знатье!
— Ну и что они? О чем говорили?
— Банда у них была большая, сабель триста, из казаков вся. Пробивались через Саяны в Урянхай, да их перехватили за Григорьевкой, растрепали вчистую — спаслось мало, окаянных. Жарю им мясо, сволочам, а они цапаются друг с другом, кто из них больше виноват, что их так растрепали. Сытый этот, Анатолий Васильевич, попрекал Евдокию Юскову, полюбовницу Ухоздвигова…
— Што-о-о? — вытаращил глаза Мамонт Петрович. — Евдокию Елизаровну?
— Али знаешь ее?
— Знал.
— Да вы откуда будете?
— Из тех же мест, кузнец.
— Кузнец? Ишь ты! А теперь, поди, командиром был в Красной армии?
— Командиром. Говори дальше. За что попрекал Ложечников Евдокию Елизаровну?
— Дык за разгром банды. Твоя, грит, сельсоветская потаскушка подвела всех нас под монастырь. Будто Гавриил Иннокентьевич посылал Евдокию Елизаровну в Ермаки и в Григорьевку, чтоб она все там разузнала про каких-то чонов.
— Части особого назначения?
— Вот-вот. Банды изничтожают.
— И что же она, не разузнала?
— По словам Ложечникова, выходило так, что она, Евдокия Елизаровна, будто снюхалась с теми чонами, и вся банда казаков угодила в западню за Григорьевкой. Пулеметами стребили. Ну а сам Ухоздвигов защищал свою полюбовницу. Что она, дескать, знать ничего не знала про пулеметы чонов.
— Все может быть, и не знала, — кивнул Мамонт Петрович. — Ну и чем кончилась ссора?
— Не приведи бог, как они сцепились. Ребятенок моих перепугали в горнице, и меня у печи так трясло, что я руки себе обожгла в беспамятстве. Схватилась голыми руками за сковороду с мясом. Ох, как они тузили друг друга и за револьверы хватались. И бабы промеж собой сцепились. Катерина какая-то, полюбовница Ложечникова, чуток не придушила Евдокию Елизаровну. Вот тут она ее в угол втиснула и душит, душит за горло. Кричит ей: «Шлюха ты красная! Всех как есть перекрутила и запутала»! Какими только срамными словами она ее не обзывала — не слушать бы! А Ухоздвигов-то, хоть и поджарый, а верткий такой! Как поддаст, поддаст толстому Ложечникову, так тот в стену влипает. Стол опрокинули, посуду всю перемесили под ногами. Не знаю, чем бы кончилась ихная потасовка, кабы не забежал в избу ишшо один бандит. Орет им: «Чоновцы выступили из Каратуза!» Ну, эти враз прикончили драку. Мужчины вышли на улицу, а бабы сопли да слезы растирали у себя по щекам, космы приглаживали.