Оно еще усилилось в следующие дни. По улицам шла баварская конница. Тяжелые люди на тяжелых вороных конях. Бело-черной рекой трепетали флюгера на концах пик. Цокали копыта. Ровно погромыхивали пулеметные двуколки. Опять глаз искал незастегнутого ремня, плохо притороченной сабли, порванного мундира. Ничего… Не к чему придраться. И пехота, и конница, и батареи – войска мирного времени. Только много почти стариков и почти мальчиков. По сравнению с нашими пехотными дивизиями не только семнадцатого, но и конца шестнадцатого года, совершенство недостижимое. Даже и сравнивать нельзя. Там были загнанные в окопы неуклюжие деревенские парни, только и спрашивающие «когда замирение?». Что видел в Карпатах в ноябре шестнадцатого, мучительно вспоминать. Трясущиеся челюсти, плачь. Не все, правда, но много, много… И жалко было и противно. Воины… Никогда так сильно не чувствовал, что Россия для них – господская выдумка.
А эти на четвертый год войны не хуже, чем наши в самом начале. Неприятно об этом говорить, но для историка могут быть интересны подлинные, а не выдуманные, приличия ради, переживания офицеров Великой и Гражданской войн. Помню отлично – мы стояли втроем-вчетвером на тротуаре, недалеко от собора, и все смотрели и смотрели. Один сказал:
– Однако, господа, и нахальство же было с нашей стороны думать, что мы можем их победить…
Разлагавшейся германской армии я не видел, а тогда, весной восемнадцатого года, мысли почти у всех были уничижительные. Надо и то сказать – мы видели воочию, вплотную около себя, самую совершенную военную машину, которая когда-либо была создана людской волей и умением – армию императорской Германии. Кроме того, как раз эти мартовские дни были для германцев временем великих надежд. В первые же дни после их вступления в Лубны в сводках замелькали названия взятых французских городов, огромные цифры пленных, пулеметов и орудий. На запад шел «Kaisershchlacht». Я следил по карте. Сомнения нет – фронт прорван. Французы и англичане катятся назад. В Лубнах не было ни криков «host», ни заметного для постороннего глаза ликования. Солдаты отбивали 4-й шаг, пушки позвякивали щитами, конница цокающим потоком неторопливо лилась куда-то по направлению к Суле. Машина работала. Но по тому, как улыбались офицеры, отдавая друг другу честь, как работали солдаты на станции, как делались мелочи, из которых состоит жизнь всякой армии, чувствовалось – они побеждают.
И опять у многих из нас, офицеров, было странное чувство. Нужно, собственно, горевать, а горя нет. Союзники далеко, а эти здесь, и пока они здесь, большевики не вернутся. У меня лично душевная путаница была особенно сильна. С детства я любил французов и Францию (хотя в ней и не был)