.
Есть крупные средства. Об источниках их начальник штаба умолчал, но было ясно, что деньги дали немцы. Обеспечено получение оружия и обмундирования. Ехать можно хоть целым эшелоном.
Говорили и на общие темы. Мысли генерала сводились к тому, что Добровольческая армия, задумав освободить Россию, не может справиться и с одной Кубанью[274]. Союзники ей не оказывают никакой помощи. Будущее за германской ориентацией.
На другой день я заехал к Литовцеву на дом. Он занимал с женой комнату в дорогом частном пансионе. Опять заговорили о Добровольческой армии. Супруга генерала сказала, что Алексеев и Деникин борются за Учредительное собрание. Литовцев ее прервал:
– Ну нет… Это неверно. Агент нашей разведки был в штабе Добрармии и говорил с Романовским. Тот ему прямо сказал:
– Какие мы республиканцы, мы все монархисты…
На прощание генерал посоветовал мне еще раз приехать в Киев, когда я наберу желающих ехать в армию. Кроме того, он поручил мне приглашать докторов, фельдшеров, священников, военных чиновников, писарей – словом, «классных чинов», солдат и сестер милосердия, которых я лично знаю, и давать им рекомендательные записки в штаб корпуса от его имени[275]. Соответствующее распоряжение будет отдано.
Вернулся в Лубны. Разведка закончена. Надо действовать.
«Хожу в казарме с таинственным видом. Добровольцы сразу замечают.
– Зачем вы ездили в Киев, господин поручик?
Ничего не отвечаю. Вдруг жутко становится сделать последний шаг. Знаю, что через час-два многим из них предложу ехать на Дон. Предложу и, значит, позову умирать только начинающих жить… Знаю, что если не уедут со мной, то многие уедут и без меня. А все-таки жутко и жалко моих мальчиков[276]. Я знаю, что такое война.
Ну, нечего делать… Начну.
– Мосолов, пойдемте ко мне в комнату – мне нужно с вами поговорить. – Притворяю за собой дверь.
– Володя, вы обязаны пока никому не рассказывать то, что я скажу. Обещаете?
– Так точно…
– Я решил ехать на Дон.
– И я с вами, господин поручик… Наконец-то… – Кадет сразу вспыхивает, серые глаза еще ярче блестят. И вдруг весь тухнет, съеживается. – Только вот мама…
– Ну, подумайте, Володя. Я никого не неволю, но на вас я надеюсь.
Соглашаются один за другим. Князь Волконский, закадычный приятель Мосолова, худенький варшавский гимназист Д., который струсил за меня в ночь гетманского переворота, сумрачный юнкер Павлович – все хотят ехать.
И наш вахмистр – старый солдат и лихой конногвардеец Мандрыка. Брату пока ничего не говорю. Тяжело это…
Несмотря на просьбу держать пока наше дело в секрете, добровольцы не выдержали. Слишком хотелось сказать открыто – мы едем на Дон. Скоро все в Курине узнали о начавшейся записи. Вечером брат сказал мне с укоризной: