Избранное. Том первый (Тоболкин) - страница 2
Из восьмидесяти семи призванных из нашей деревни вернулись человек семь – кто без руки, кто без ноги. Вспоминать мне это в тяжесть, уж много лет не по себе. Я это описал много позже в своих пьесах и рассказах, но перечитывать их почему-то до сих пор без боли в сердце не могу. Писать о войне – тоже.
Но сейчас время уже другое. Надо бы что-нибудь этакое весёленькое. Вроде «Стряпухи», а ещё лучше, когда Стряпуха уж замуж успела выскочить.
Не получится – знаю. И снова напишутся «Баня по-чёрному», «Возвращайся, Игнат». А ведь столько лет минуло!
Когда становится совсем невмоготу – пойду в рощу, прогуляюсь. Там тишина и покой. И ничто о былом – нежеланном и горьком – не напоминает.
Жизнь-то меня крепко воспитывала. Я уроки её воспринял чётко, хотя порой заносит. Так что ж, все мы люди, все человеки.
И надо приниматься за новый роман. Давно уже вынашиваю его в себе. Попутно ещё есть забавы: пьесы, стихи. А можно придумать или вспомнить что-нибудь из давнего прошлого... У меня же таких страниц несчётно. Так будет легче и проще. Хватит людей-то огорчать. Им и без того хватает забот. Живём во времена непростые. Надо уж не в душе своей ковыряться, а думать о Родине. Ей-то, Отчизне дорогой нашей, досталось поболе. Ты уж прости меня, Русь. Впредь буду оглядчивей и мудрей.
ОТЛАСЫ
Моему верному другу жене Нэлли
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
У меня ли муж
не удала голова?..
(Из старинной песни)
В Петров день хоронили Отласа-старшего. Хоронили того, кто вместе с Петром Бекетовым, ныне тоже покойным, на месте старого Якутского острога забил первый кол.
– Походил, помахал сабелькой-то... вина попил с душок, – перед кончиной озорно подмигивая затёкшим красным глазом младшему сыну, Володею, хрипел он. Видя встревоженные лица домашних, успокоил: – Ишо нескоро отправляюсь. Ступайте. Ты, Володей, со мной будь... Слово посмертное имею.
Толкаясь в дверях, вышли сыновья, внук Васька, сноха, жилица Ефросинья с беременной дочерью. В избе расселись по лавкам, молчали. Через порог заглядывала смерть, а старый озорник будто не помирать – жениться собрался. Весь век прожил с шуточками. Вот и теперь, в последний свой час, шутит. Из всех, кто был здесь, его осуждала строгая, набожная Ефросинья да, не в пример прочим неверующим Отласам, кроткий и богомольный Григорий, средний сын. Был он грамотен, выучился чтению и письму у пришлого попа, заодно и Володея, младшего брата, выучил. Тот цепок умом, всё схватывал сразу... Правда, письмо поначалу давалось туго. Уж больно громоздки его руки, хоть сам росточку среди всех Отласов невеликого, но свилеват, как каменная берёза, быстр глазами и телом и непостоянен: то ласков как телок, то вдруг ни с чего освирепеет, и тогда близко не подходи. Отец отличал его из всех сыновей. Да и братья младшего баловали. Явился на свет, когда мать-покойница в горячке была... померла. Не зная, что родила третьего сына. Кормили из рожка, хлеб жевали, иной раз и к родительницам бегали и христом-богом выпрашивали грудного молочка. Хворал часто, раза три дышал на ладан. Думали, не жилец. А он выжил, выкарабкался, и потому он всем в семье особенно дорог. Может, за многие хворобы его или за то, что грудным сиротой остался, прощали всякое озорство, любили. Да и он почитал братьев. Впрочем, порой и насмешничал то над тихим Григорием, то над молчуном Иваном. Зато уж потом, если ненароком обидит кого, хоть ноги об него вытирай: будет молчать и потягиваться, как здешние добрые псы. Бродят они по улицам, наступишь – оглянутся, подождут, когда уберёшь ногу, и побредут дальше, добродушно виляя пушистым хвостом. Но если ударишь, вмиг клыки покажут... Упаси боже от этих клыков: вопьются в ногу – пол-икры выхватят.