И прежде всего тот сумрак, что готов был окутать Европу, напоминал о занавешенных окнах гарема, где из-за каждого угла смотрят каменные лица евнухов; именно оттуда распространилась бы огромная тень, накрыв изукрашенные палубы кораблей, а заодно все море и сушу вокруг. Тень и тишина: та самая «блаженная тишина» Востока, представляющая собой немой компромисс с несовершенством человеческой натуры.
Эти перемены затронули бы многое, но прежде всего они должны были разрушить высокие, даже в каком-то смысле утрированные представления об идеальной любви рыцаря и прекрасной дамы. Этого идеала христианские народы никогда не могли ни достичь, но не могли и отказаться от него. Но, возможно, те двое, которым посвящена моя мечта, сумели бы воплотить его в жизнь.
Историки могут спорить, что предпочитали англичане при Елизавете: протестантскую молитву или мессу. Но наверняка никто не будет спорить о том, что они предпочли бы, встань перед ними выбор между Полумесяцем и Крестом. Ученый мир сотрясают дебаты о том, в каком соотношении тогдашняя Англия была разделена на католиков и протестантов. Но никто не усомнится, какие чувства испытала бы та же Англия, осознав, что весь мир теперь непреложно делится лишь на христиан и мусульман. Полагаю, в этом случае англичане как минимум смогли бы посмотреть на вставшую перед ними проблему более широким взглядом – и эта широта позволила бы им осознать: пришло время отказаться от малых битв ради великой битвы. А в этой битве, просто чтобы повысить шанс на победу, дон Хуан Австрийский оказался бы истинным подарком судьбы. Победоносный герой, блистательный принц – отныне повсюду, куда бы он ни двинулся, в Европе его будут приветствовать звуки фанфар. В нем всякий бы видел одновременно олицетворение Ренессанса и крестовых походов – так, как эти понятия сплавлены и переплетены в золотых гобеленах Ариосто[109]. Все почувствовали бы близость возрождения Европы, как недавно ощущали неизбежное приближение ее смерти.
Хвалу ему воспевали бы не только приближенные. Все, кого мы знаем как выдающихся англичан, могли стать выдающимися европейцами. Я даже выражусь точнее: великими европейцами. Во всей их плеяде, пожалуй, только Шекспир не мог бы сделаться кем-то большим, чем он стал на самом деле. И даже насчет Шекспира я не уверен: похоже, он тяготился замкнутостью в тех границах театрального творчества, которые оказались ему доступны в нашей действительности. Каковы бы ни были его политические взгляды (подозреваю, что они были очень похожи на взгляды его друга, католика Саутгемптона), нет никаких сомнений, что шекспировские трагедии мучительно переотягощены изобилием урзурпаторов, убитых королей, похищенных корон – и прочими признаками неуверенности в королевском праве, равно как в любом другом вообще. Никто не знает, как его сердце (да и рассудок) могло раскрыться во время того «долгого славного лета», которое оказалось бы в силах утолить неукротимый голод шестнадцатого века, истосковавшегося по подлинно героическому и добросердечному государю. По крайней мере, одно можно сказать точно: Шекспир не остался бы равнодушен к великому христианскому триумфу в Средиземном море.