Эта связь с Европой эпохи Возрождения облегчила бы (или, по меньшей мере, не затруднила бы) наши связи с европейской революцией – если понимать под ней ту глобальную реформу, которая действительно была разумна и необходима в восемнадцатом веке. Ее тексты и идеалы были бы грандиознее и чище, если бы не сопровождались простым триумфом самых богатых аристократов над английской короной. Если бы Англия не стала всецело страной сквайров, она могла бы стать, подобно Испании, страной крестьян; или, во всяком случае, остаться страной йоменов. Возможно, это означало долгую борьбу между коммерсантами успешными и впадающими в разорение, в результате чего общество разделилось бы не на богачей и бедняков, а на более и менее обеспеченных. Возможно, такое общество лучше усвоило бы значение равенства, а также свободы. Я знаю сегодня по меньшей мере одного англичанина, который считает, что Англии, как, впрочем, и Испании, не помешало бы иметь будущее получше, чем оно обещает быть в ближайшие годы. Но в мире, порожденном моей мечтой, эти страны, вполне возможно, сумели бы сойтись друг с другом – и это, помимо прочего, могло привести к потрясающим последствиям: та же Америка наверняка изменилась бы до неузнаваемости.
Был момент, когда весь христианский мир мог объединиться и словно бы воссоздать себя под знаменами новой культуры – при этом оставшись именно христианским миром, включающим в себя каждого христианина. Был момент, когда перед гуманизмом открывался прямой путь без преград, но, что еще важнее, такой же путь лежал и за ним. Возможно, таким и должен быть настоящий прогресс, не теряющий ничего из того, что было хорошо в прошлом.
Значение этих двух фигур, Марии Стюарт и дона Хуана Австрийского, особенно велико потому, что в их душах религия и Ренессанс не конфликтовали друг с другом; они сохраняли веру своих отцов и в то же время были полны желания передать новые завоевания и открытия своим сыновьям. Они инстинктивно опирались на глубокие традиции средневекового рыцарства, при этом не отказываясь питать свой интеллект новыми плодами, созревшими в шестнадцатом веке, и был момент, когда этот дух мог охватить весь мир и всю Церковь. Был момент, когда религия могла усвоить Платона, как когда-то она усвоила Аристотеля. Если так, то она могла бы усвоить все то здравое и достойное, что содержалось в творчестве Рабле, Монтеня и многих других мыслителей; кое-что она, несомненно, у них бы осудила – но ведь это произошло и с Аристотелем. Но в этом случае шок от стремительного натиска новых открытий мог быть смягчен (а в значительной мере он и был смягчен) включением их в основную христианскую традицию. В известной нам реальности этот рассвет был затемнен клубами пыли и дымом сражений, развязанных догматичными сектантами в Шотландии, Голландии и, наконец, в Англии. Но до этого, на континенте, ересь янсенизма никогда не заслоняла величие контрреформации