Приди это письмо месяцем раньше, Семен, наверно, все-таки собрался бы и укатил домой, но теперь он уже подписал трудовое соглашение, получил льготные, и приходилось думать о новом устройстве. Ответное письмо домой послал с большой задержкой.
Егор Егорыч Страхов поселил Семена у бабки Луши, которая стирала белье, мыла полы и посуду в соседях у священника Феофилакта. Почти весь маленький домик ее, всего на два окошка, занимала русская печь, рассевшаяся посередке. За нею к теплому пристенку втиснулась хозяйская кровать, а угол перед челом печи отделен ситцевой занавеской для кухни. В передней половине вдоль глухой стены громоздились друг на друге бабкины сундуки, потом впритык кособочился деревянный диван для спанья постояльцу, и в переднем углу под божницей — стол, накрытый холщовой скатертью с кистями из суровой пряжи. Оконца были так низки, что надо было приседать перед ними, чтобы выглянуть на улицу. Зеленоватые от старости стекла печально мутили дневной свет. По утрам в доме пахло гнилым полом и затхлой сыростью. И все-таки после спертой горластой казармы жилье с родной русской печью, с запахами домашнего варева утешило Огородова.
Переступив порог в первый раз, он повесил свой мешок и шинель у дверей и стал с жадной радостью и благоговением оглядывать забытое: как и дома, деревянные спицы для одежды, вбитые в струганые и прогоревшие бревна, божница с темными иконами, некрашеные, в сучках, подоконники, которые хозяйка накануне пасхи, выставляя зимние рамы, скоблит и моет дресвой. Белая боковина печи, местами облупившаяся и опять забеленная, а на кухне ухваты и чугунки, словно пришли сюда с приветом от родного очага. По стенам — сита, ряднинные рушники, мешочки с сушеными ягодами, пучки трав и полка с блеклой и надколотой посудой. Всего было много, но все прибрано к месту, оттого и угадывался порядок хороший, да и сама-то Лукерья Петровна, сухонькая, востроглазая, вся в черном, казалась частицей настрого заведенного обихода. Встретила она нового постояльца сидя на лавке в переднем углу: одна рука ее истомленно лежала на столе, а другая — висела ниже лавки, и хозяйка сидела, уронив плечи, безнадежно пережидая свою неизбывную усталость.
— Большой-то ты, батюшки-свет, — сказала она Огородову без удивления, все так же сидя с опущенной рукой. — У меня, батюшко, и места не найдется, куда положить тебя. Ведь это все Егор.
Хорошо зная привычки изработанных людей, Огородов верно уловил приветливость хозяйки и повеселел:
— Мы и на полу можем. Долго ли, под себя шинель, в голову шинель и сверху шинель же.