Она подвернула углы платка под локти и с доброй улыбкой, будто уже имела право заботиться о нем, повторила:
— Бегите-ка, а то, чего доброго…
И Семен Григорьевич, приятно удивленный ее доверчивой простотой, хотел и не знал, как выразить ей свою признательность, — так и ушел, не сказав больше ни слова.
На широком каменном крыльце казармы последние солдаты, уже в нательных рубахах, спешно докуривали цигарки и, бросив их в деревянное корыто с водой, влетали в высокую открытую дверь, на пороге которой уже стоял злой пьяноватый унтер и грозил каждому деревянной закладкой. Пропустил и Огородова, но, захлопнув за ним дверь, пригрозил:
— Опоздай ты у меня ишшо!
А он, укладываясь спать, все думал о Зине, замахивался в дерзких мыслях: «Увезти бы такую, охапить — и ни черта больше в жизни не надо. Вся как на ладони, вроде знакомы извеку». Он долго не мог уснуть и, чем больше ворочался с боку на бок, тем бодрее чувствовал себя. Никогда еще не было ему так радостно и хорошо, как в эту бессонную ночь, потому что он впервые воочию увидел свои близкие перемены, сулившие ему новые радости: весна, конец службы, знакомство с Егором Егорычем и, наконец, Зина. Он не признавался себе, зная, что это непостижимо, но, думая о Зине, чего-то ждал от нее и был счастлив ожиданием. Полный взволнованных чувств, он любил сырой и мрачный Петербург, любил свою казарму, унтера, мастерские, где вечно пахло железной окалиной, горелой смазкой и кисловатым дыханием раздутого горна, где исходили в белом накале куски древесного угля. «Теперь уж, видимо, по-другому нельзя, — думал он. — Это как сама судьба…»
В канун петрова дня у Семена Огородова произошло два важных события: он спорол солдатские погоны и получил письмо из дома. Младший из братьев, Петр, высокими, навытяжку поставленными буквами писал, будто со слов матери, выговаривая брату за семейные неурядицы. Но, как и водится, начал с поклонов.
«Дорогой наш сын Семен Григорьевич, кланяется тебе низко твоя матерь Фекла Емельяновна, а еще кланяется брат Андрей Григорьевич, кланяются сестры Надежда Григорьевна и Марья Григорьевна со своими мужевьями и малыми ребятенками. Прописываем наше житье-бытье как мы есть живы и, слава богу, здоровы. Ты нас оповестил и огорчение принес не ждать тебя к сроку, а каково будет твое проживание на чужой стороне, не обозначил. Сестры ломоть отрезанный. Не нами сказано баба с возу — кобыле легче. Андрей с прошлой осени встал своим хозяйством. Запашка евонная с нами врозь, и остаемся мы с матерью. Надел земли твой возьмет общество, да и не по силе нам платить за тебя подати. Дом и подворье пошли в развал. Семья порушилась… И ты вроде убеглый. Мне только и осталось срядиться в батраки. Благословляем тебя, писал как сподобил бог. Остаемся твоя матерь, братовья, сестрицы, ближние соседи и родня».