Присматриваясь к Егору Егорычу, Ява женским подсознательным чутьем угадала, что он страдает от какой-то жестокой непереживаемой боли, и вынудила его на исповедь. А после того как он признался ей, что с ним случилось, она сделалась ему самым близким, самым доверенным человеком.
— Может, все это к лучшему, — успокаивала Ява Егора Егорыча. — Бог знает, сколько бы вам пришлось прозябать, а так вас взяли и подвели к самой черте, за которой надо стать неумолимым и беспощадным. Все революция, революция — она ослепила всех, будто только она одна способна разрубить узлы, стянувшие в один клубок все русское общество. Ослепление — та же темнота. Сколько их было, этих революций, только за одну писаную историю? Революционное обновление, да только когда оно придет? Когда? А они ничего не ждут, они царствуют и благоденствуют. Пьют, смеются, молятся богу, любят детей и музыку, ласкают в пуховых кроватях жен и любовниц. Ради сытого стола, мягкой кареты и теплой постели они убивают тысячи, гноят в тюрьмах и ссылках. Но это не простые люди, что любят попить, поесть да поспать. Нет. Это люди с железной волей к власти и умеют жестоко отстаивать ее, потому-то и господа они. А мы рабы, гои, скот, так как у нас нет ни гордости, ни воли, ни смелости. Но тот, кто понял эту разницу, должен искать пути из рабства. А их, пожалуй, и искать не надо — они подсказаны самими властями: как они, так и мы. Смертью наказывать и смертью воспитывать. Они не разбирая стреляют в толпу, как из дробовика по воробьям. А мы не может найти в себе сил и решимости убить одного-двух и гибнем тысячами сами. В этом все наше горе и весь наш позор…
Это было то самое, чего искал сейчас Страхов. Оскорбление, которое он пережил и которое не переставало его угнетать, нашло злой выход в потоке самых дерзких мстительных мыслей. «Отвадить от жестокости можно только жестокостью, — взволнованный важностью выводов, соглашался он с Явой и думал: — Если каждый будет знать, что за приказ стрелять его непременно убьют самого, он отойдет от смертного ремесла. Дай сегодня каждому в карман по пистолету, и в городе мигом переведутся грабители, зная, что всякий может постоять за себя. Теперь я понял свою святую веру и все мои силы отдам ей. Если я отплачу только за себя, то и этого хватит сказать, что рожден я был не плебеем и прожил достойную жизнь».
С тех пор как в комнате Егора Егорыча стала появляться Ява, он опять переменился к лучшему: стал весел, разговорчив, опять подшучивал над Зиной. А она вроде обронила что-то, жила как потерянная. Когда на звонок открывала Яве дверь, то не здоровалась с нею, не приглашала раздеться. А Ява, всегда быстрая, порывистая, плохо причесанная, в мятом платке, сбившемся набок, с громким топотом перебегала прихожую и без стука распахивала дверь к Егору Егорычу. Зину она попросту не замечала, и если случалось о чем-то спрашивать ее, то ответом не интересовалась. Зина сама про себя сурово осудила Яву и стала называть ее лохматой. А та и в самом деле плохо следила за своей прической, одеждой, ходила твердым шагом, по-солдатски размахивая руками.