По ногам тянуло сырым, мозглым холодом, а самого под шинелью бросило в пот. «Вот они, мои предчувствия и мои ожидания. Вот она и беда-лебеда. Неумолим, настойчив, так же легко может распорядиться и ее судьбой. А она, бедная, как и я, ни о чем не спросит и слова поперек не найдет. Да нет, рада еще будет небось пострадать за него…»
Вернувшись в постель, он долго не мог заснуть, и шум ливня в темноте за стеною еще больше мутил и отягощал его мысли. «И минутки не нашел, чтобы послушать. А я-то обрадел: вот, думаю, о Зине поговорим, о курсах — может, и в самом деле бросить их, — о кладовщике Спирюхине надо бы сказать, что пьян-пьян этот пройдоха, а, судить по всему, догадывается, зачем повадился в запретный склад кузнец Семен Огородов и к чему задабривает водкой».
В утомленном мозгу мысли то обрывались, то возникали вновь и, потеснив сон, держали Семена в напряжении.
Троицын день выдался сухой, хотя парило с утра немилостиво. Над заливом к полудню густо вылегли мутные, лохматые тучи с темными ниспадающими укосами, но ветерок снес их на финскую сторону, и на горизонте, в чистой зоркой просини, полыхнул восходом золотой купол Исаакия. Деревенская церковь Иоанна Крестителя усердно зазывала прихожан к поздней обедне. Двухсотпудовый колокол-большак раскачивал тугие и емкие удары, под которые с торопливым лепетом подговаривалась медная мелочь, и праздничный благовест чинно разливался в жарком воздухе.
Мария Ивановна Долинская возвращалась из церкви с веткой березы и двумя просвирками в белом платочке. На гладко причесанные и связанные в узел волосы ее была накинута черная шалка, концы которой были раскинуты по высокой груди. В густой, накуренной ладаном духоте и тесноте церкви у Марии Ивановны обнесло голову. Она едва выстояла обедню и, подходя к дому, все еще не могла надышаться свежим воздухом, хотя бледности в ее лице уже не было и влажные утомленные глаза глядели почти свежо. Да и сама она после исповедальной молитвы и угара вдруг почувствовала себя легкой и слабой, но вместе с тем на душу пришло тихое и сладкое облегчение, словно она в изнуряющих слезах выстрадала прощение и теперь полна ожиданием иной жизни.
Пройдя свой палисадник с маргаритками и душистым табаком, она у ворот на лавочке увидела незнакомого мужчину в сапогах, пиджаке и картузе мастерового; черная сатиновая косоворотка на нем была застегнута на все пуговицы. Рядом с ним стоял гнутый из фанеры с навесным замочком небольшой чемодан, отделанный по ребрам медными бляшками и украшенный переводными картинками. Мария Ивановна прошла к воротам и взялась уже за кольцо, когда мужчина поднялся и с поклоном остановил ее: