— А мы знаем сибиряков суровыми, — как-то определенно сказала Зина и смутилась, смягчила свои слова вопросом: — Правда это, Семен Григорьевич, будто холодные вы, студеные, сибиряки?
— Наверно, правда, Зинаида Васильевна, живем в снегах, в лесах. Однако и не как в городе, замков не держим: все отперто. Есть нужда — заходи: поешь, согрейся. Тепло ковшом не черпают. Такая наша поговорочка.
— А у нас, стыдно сказать, — Зина вся встрепенулась, большие глаза ее вспыхнули. — А у нас все на замках да на запорах, железные ставни придуманы. Сторожа. Возьму вот да уеду в Сибирь. На волю. Как вы думаете, пустят меня в Сибирь?
— Туда всем дорога открыта. Разве оттуда поуже будет. Да опять же для кого как. Только ведь красивые за счастьем не бегают, оно само их находит. Зачем вам в Сибирь-то, Зинаида Васильевна?
— Хм, Сибирь, — хмыкнул вдруг Страхов и жестко положил свою трубку в пепельницу; Зина, хотевшая сказать что-то, осеклась и с покорной лаской стала глядеть на него. — Имей в виду, Семен Григорьевич, Зиночка у нас романтик. Расскажи ей об Аляске — она и туда запросится.
— Егор, миленький, да при чем здесь романтика. Воли хочется, свежего воздуха. Дела. Ведь нечем же дышать. Нечем.
— Сибирь сама задыхается в неволе, а тебе дался свежий воздух. Нету его в России. От моря до моря нету.
— По-моему, это самые правильные слова, — взял сторону Страхова Огородов. — И здешних гнетет горе, да наших все-таки вдвое. Ведь у нас одна зима — без малого восемь месяцев. Не успеешь отсеяться — глядь, кукушка уже откричала, а там и Илья-пророк на пороге: милости просим, зазимки. Нет, Зинаида Васильевна, что ни скажи, ваше житье помягче.
— Да ведь у вас живут же люди-то? Живут.
— Куда деться, Зинаида Васильевна.
— И вечная нужда в грамотных? Вот я и стану учить ваших детишек. Плохо разве. Я слышала от Егора, вы увольняетесь. И возьмите меня с собой. Возьмете?
Огородов с возрастающим изумлением слушал Зину и понимал, что она не шутит, что говорит она свое передуманное, и потому не мог сразу определить своего отношения к ней. Да и просьба ее была столь необычна, что он не нашелся с ответом. А Зина, взволнованная своим намерением, вся зарделась, большие глаза ее потемнели в строгой и упрямой решительности. Не ждал, видимо, от Зины такого напора и Егор Егорыч, однако сказал с прежней усмешкой:
— Ну, привезет он тебя, а у него там невеста. Каково ему?
— Да я, положим, невестой пока не обзавелся, — известил Огородов и вдруг хватился, что не надо бы поддерживать этого разговора. Крупные уши его, торчком поставленные к черепу, красно набухли, предательским жаром взялось все лицо. Зина тотчас подметила перемену в госте, волнуясь все больше, поднялась со стула и, встав к кафельной печке, заложила руки за спину. Статная, она вся дышала молодой женской прелестью и силой. И Огородов ни о чем больше не мог думать, любуясь ею и боясь глядеть на нее.