— Тяжеленек я оказался? — извиняющимся голосом сказал Шустов. — Вроде бы и сухой с виду, а восемьдесят килограмм есть.
— Неужели восемьдесят? — удивился я, выгибаясь вперед-назад, вперед-назад. — Я шестьдесят три.
— А я восемьдесят. Две недели назад в городе был, зашел в баньку, там и взвесился. Восемьдесят как одна копеечка.
— Без одежды?
— Голышом. А так все восемьдесят шесть или даже семь будет, наверно.
— Наверно, будет, — согласился я, все еще выгибаясь.
Если бы я упал, да еще на камень, да еще с пятью пудами на спине, пришлось бы худо. Но я не упал. И теперь всем своим видом показывал, что так оно и должно быть и что в общем-то ничего необычного нет в том, чтобы перейти вброд горную реку (подумаешь — тоже мне река!) с пятью пудами на горбе.
Мы вернулись на заставу так же, как и выходили: он впереди, я — сзади...
Нет, будь старшина неумным человеком, он непременно начал бы трепаться при случае, что проехался верхом на курсанте. Он подошел ко мне следующим утром.
— Разрешите обратиться?
Он был серьезен, собран. Я улыбнулся и протянул ему руку. Потом мы заговорили о деле.
Да, мальчишка я был тогда, сопляк, которому ничего не стоило придумать себе человека и выдавать эту придумку за истину. Шустов вполне мог рассвирепеть, когда ему предложили подчиняться мне: он-то был уже настоящим, много послужившим и многое повидавшим пограничником, а я границы и не нюхал. Но все хорошо, что хорошо кончается. Вечером я непременно заглядывал к старшине, и его жена, милая Анна Ивановна, выставляла на стол банки с разными вареньями. Она варила варенье пудами, говоря: «Мальчишкам на зиму». У них было четверо мальчишек, и я сомневался, могут ли они даже за три зимы освоить это количество. «Нет, — говорила она. — Всем мальчишкам. Ну, солдатам». И я тоже был для нее мальчишкой, любителем сладенького.
Стажировка кончилась, я уехал. Стороной, случайно узнал, что вскоре уехал и старшина — перевелся в другой округ: у Анны Ивановны была гипертония, а для гипертоника горы — смерть... Но временами нет-нет да и вспоминал я старшину Шустова, Евстратия Полиевктовича, вспоминал с легким стыдом и благодарностью за науку — ох какую трудную науку не судить о людях с ходу и не казаться при этом самому себе всевидящим и всезнающим!..
— Вон она, застава, — сказал водитель. — Видите вышку?
— Вижу, — ответил я.
Сердце у меня почему-то билось учащенно, я никак не мог умерить вдруг охватившее меня беспокойство перед тем, что ждало меня сегодня, завтра, через год, через два...
Машина подошла к воротам, солдат раскрыл их, и водитель лихо подкатил к самому крыльцу здания заставы. Здесь уже, конечно, знали о приезде нового начальника, и дежурный, выскочивший на крыльцо, ожидал, пока я вылезу из «газика». Я успел заметить, как за спиной дежурного несколько солдат поспешно заправляли гимнастерки под ремень. Конечно, всех их разбирало пока самое что ни на есть обыкновенное любопытство. А я был рад, что доехал так быстро. Во всяком случае, внешнего лоска навести не успели, и я увижу заставу такой, какая она есть.