6
Ну и денек выдался — солнце светит вовсю, и теплынь, даже не верится, что всего две недели назад по озеру плавали нерастаявшие льдины. Прав Шустов с его приметой: если лебедь летит рано, весна будет жаркой. Она не пришла, она нахлынула, и странно видеть по-весеннему голые ветви. Почки на деревьях еще не лопнули, но рощи стоят, словно подернутые легким зеленым туманом.
Вдоль границы движутся странные пахари. Один солдат верхом на лошади, с автоматом, закинутым за спину, другой — без ремня, ворот гимнастерки расстегнут, но автомат тоже за спиной — ведет плуг. Лемех выворачивает черные комья тяжелой, пропитанной дождями земли. Эта пашня не взойдет зерном, не отдаст за труд ни одного колоса.
А на валуны солдаты носят землю носилками. Ребята разделись до пояса, им жарко, и все равно, я знаю, с какой жадностью они ловят солнце своими плечами, грудью, спиной. Они истосковались по солнцу и теплу, зимой здесь морозы выдались под сорок, рассказывали мне. «Гусева нет, — жалеет кто-то. — Мы бы его вместо бульдозера приспособили».
Я не выдерживаю. Я раздеваюсь сам, и солнце дотрагивается до меня. Чудесное ощущение силы владеет мною сейчас. Тяжести носилок я не чувствую — ее просто нет. Мой напарник Павел Надеин едва поспевает сзади, приходится подгонять его. «Шагу, шагу, сержант!» Что-то долго копаются ребята с лопатами. Мне хочется самому схватить лопату — скорее, скорее, — но после носилок хорошо постоять, подставив солнцу лицо. Какое оно хорошее, солнце! И ветерок очень кстати сейчас, теплый, южный, разогретый где-нибудь в Индийском океане или над песками Аравии.
Скорей, скорей!
Сбросить землю с носилок — и обратно, по камням, чувствуя под ногами их тысячелетнюю твердь. Ветер в лицо, он обволакивает тебя всего, и усталости как не бывало. И солнце тоже в лицо — хорошо, оно сразу же сушит пот. Ага, уже мокрый! Сколько времени прошло? Час или два? Я дышу тяжело, пот заливает глаза, но все равно — скорее, скорее! А полоска земли на камнях вроде бы и не увеличивается.
Когда появляется Чернецкий, я смотрю на него как на человека из другого мира. Чистенький, наглаженный, свежевыбритый, он какой-то ненужный здесь. На меня он тоже смотрит с изумлением.
— Раздевайтесь, Кирилл Петрович!
Он отзывает меня в сторону. Он разглядывает мою волосатую грудь так, будто увидел орангутанга. Он даже запинается от волнения:
— Товарищ капитан, вы же офицер...
— Ах, вот оно что!
Я хохочу. Дорогой мой, я прежде всего человек, и в жизни, право, так мало таких дней, что грех их упускать. Он смущен. От него тянет одеколончиком, у него ослепительно белый подворотничок.