Детище наше родилось в сорочке, ограждавшей его от воздействия совершаемых ошибок. Мы долго не могли найти подходящего нам специалиста по уголовному праву и по моей неудачной рекомендации обратились к моему сослуживцу по министерству А.Л., но он сразу весь отразился в банальном варианте программной статьи и – спасибо ему – сам понял, что не ко двору, и ушел. Не могли поладить и с О. О. Грузенбергом, быстро завоевавшим видное положение среди уголовных защитников. Лишь после этого решено было обратиться с приглашением к Владимиру Дмитриевичу Набокову, которого мы опасались, как элемента чужеродного.
Мы все были людьми одного общественного круга, одной социальной ступени. Набоков же, сын министра, камер-юнкер, женатый на миллионерше Е. И. Рукавишниковой, живший в барском особняке на Морской, рисовался нам человеком с другой планеты, с которым «нам разный путь судьбой назначен строгой». Выраженная им радушная готовность войти в состав редакции была для нас большим сюрпризом. Но тревожил вопрос – не внесет ли он диссонанса в наши простые дружеские отношения? Не потянет ли холодком великосветских условностей? Практический ответ на этот вопрос оказался еще большим и исключительно приятным сюрпризом. Продолжая цитату из стихотворения великого поэта нашего, можно сказать: «Фортуны блеск холодный не изменил души твоей свободной, все тот же ты для чести, для друзей». Владимир Дмитриевич открылся нам прекрасным товарищем, необычайно добросовестным работником, разносторонне образованным, с «элегантным», по выражению Петражицкого, публицистическим пером. Душевно уравновешенный, с тонким внутренним тактом, благожелательный, он не только не внес разлада, но еще теснее спаял наш кружок и брал на себя самые ответственные статьи, привлекавшие к «Праву» всеобщее внимание.
«Право» оказалось для него перекрестком, с которого он пошел по новому пути: когда позиция журнала стала боевой, вчера еще совершенно неприемлемой для Набокова[41], он ни на минуту не задумался твердо на ней остаться и с нее уже не сходить до своей трагической смерти. С этим связано было лишение придворного звания, отказ от предстоящей блестящей судейской карьеры, но – что может быть еще чувствительнее – разрыв с той средой, в которой он родился, воспитался и был связан. В начале 1904 года он уехал с семьей за границу, чтобы освежиться от окружавшей его злобной враждой среды родственников и знакомых. Летом темп событий стал быстро ускоряться, и в посланном письме я обратил его внимание, что теперь ему место не на итальянском курорте, а в Петербурге, где его ждет руководящая роль. Он тотчас приехал и очень облегчил мою совесть, сказав, что «жена велела вас поцеловать за ваше напоминание». И я не ошибся: именно на новом пути он быстро сделал «блестящую карьеру», выдвинулся в первые ряды общественных деятелей, пользовался авторитетом и глубоким уважением не только среди соратников, но и политических противников. Своим переходом в лагерь оппозиции он нанес тяжкий удар режиму. Ясно вижу на министерской скамье Государственной думы высокую, стройную фигуру министра Императорского двора графа Фредерикса во время известной речи Набокова. С гордо поднятой головой и благородной осанкой он ровным убедительным голосом чеканил обвинительный акт против правительства, закончив ставшей крылатой фразой: «Исполнительная власть да подчинится законодательной!»