Ужины с лабарданом собирали несколько десятков человек, здесь кучка интеллигенции варилась в собственном соку. Требовалась более широкая арена, и благодарным поводом были всякого рода юбилеи. Первая попытка – отпраздновать банкетом 200-летие печати[43] – кончилась неудачно: в день Нового года полицейские приставы объездили всех участников и любезно сообщили распоряжение градоначальника о запрещении банкета. После юбилея Михайловского следующим в 1903 году устроен был чрезвычайно торжественный банкет в честь В. Г. Короленко, который хотя и был редактором «Русского богатства», но большей частью жил тогда в своей родной Полтаве. По врожденной скромности он всячески уклонялся от чествования, но вынужден был уступить настояниям товарищей своих, которым важно было воспользоваться этим случаем для протеста.
В комитет по организации празднества был приглашен и я. Я был в состоянии, близком к опьянению. Легко ли было, в самом деле, освоить, что я сижу рядом и на равных обсуждаю общественный вопрос с Михайловским, которого в юности видел на недосягаемой высоте и каждому слову которого внимал покорно и безответно. А тут еще мне предложили выступить с речью на банкете, и мне казалось, что такого счастья не выдержать. Ораторское выступление давно уже стало пределом мечтаний, ничего более заманчивого я себе представить не мог. Я взял темой афоризм: «Человек рожден для счастья, как птица для полета» и с этой точки зрения освещал творчество Короленко, его сострадательное, участливое отношение к людям, его глубокое уважение к человеческому достоинству и проникновенную любовь к детям. Путь к предназначенному человеку счастью давал возможность украсить речь политическим оттенком.
Банкет удался как нельзя лучше, собрав в шикарных залах «Контана» человек четыреста, сливки столичной литературы и публицистики. Господи, как я волновался, как трепетал в ожидании вызова своей фамилии, несколько раз принимал валериановые капли, а сидевшая рядом жена, органически чуждая жажде аплодисментов, умоляла отказаться от выступления, обостряя этим мои колебания. Когда я уже встал, услышав свою фамилию, а кругом воцарилась такая тишина, что я слышал громко колотившееся сердце и все еще не был уверен, что язык будет повиноваться… Сначала я слышал свой голос, точно говорил кто-то рядом со мной, а сам только думал – дойдет ли он благополучно до конца? Но когда сидевшая недалеко издательница «Нивы» Маркс[44] громко сказала: «Браво, браво!» – по поводу замечания об отношении Короленко к детям, я вдруг оправился, овладел своим голосом и был награжден бурным одобрением. Кажется, я не испытывал состояния более блаженного, чем момент окончания публичной речи, когда весь в испарине усаживаешься на место, рукоплескания кажутся освежающим летним дождем и хотелось бы начать все сначала.