Высшим органом Союза был Совет, который и решил, тотчас после съезда, начать свою деятельность с устройства по всей России банкетов в годовщину освобождения крестьян – 19 февраля. Этот день всегда отмечался товарищеской трапезой, хранителем традиции стала редакция «Вестника Европы», вокруг которой вообще собирались все маститые деятели 60-х годов – встреча служила воспоминаниям о прошлом. Теперь на очереди стояло будущее, и на банкетах глас народа должен был потребовать «увенчания здания» – завершения эпохи 60-х годов введением конституционного строя.
Но когда все приготовления были уже в разгаре, вдруг в конце января разразилась война с Японией. Начались патриотические манифестации, внимание общества отвлечено было в сторону, и казалось бестактным и рискованным в такой момент предъявлять правительству требования внутреннего преобразования. Стоило, однако, немалых усилий убедить товарищей в необходимости отсрочки, зря губившей все уже затраченные организационные усилия. Самым веским доводом в пользу отсрочки оказалась последовавшая в день объявления войны внезапная смерть Н. К. Михайловского – его похороны при обычных условиях превратились бы в крупное общественное событие, а теперь прошли вяло и малозаметно, газеты поглощены были ошеломительными известиями о полной нашей неподготовленности. Систематические неудачи стали преследовать нашу армию и флот с первых же дней, роковая война сразу показала, что самодержавный режим является колоссом на глиняных ногах, и враждебное правительству настроение стало расти и быстро шириться. Перед Пасхой созвано было заседание Совета для обсуждения экстравагантного предложения группы офицеров. План их состоял в том, чтобы с такой же внезапностью, как японцы вывели из строя наш порт-артурский флот, захватить в столице арсеналы и совершить переворот, причем Совету предназначалась роль временного правительства. В этом заседании участвовал и Короленко, и он, с присущей ему мягкостью, но весьма решительно доказывал, что не следует входить в обсуждение плана – он должен быть принципиально отвергнут, и все с ним согласились.
В это время мне довольно часто приходилось подробно беседовать с Витте. Поводом к знакомству послужил сборник «Нужды деревни», экземпляр которого я послал ему с благодарственным письмом за доставленные нам материалы сельскохозяйственного совещания. По проискам Плеве оно тогда уже было закрыто и крестьянский вопрос передан в ведение исконного врага Витте – Горемыкина.
Витте поразил несвойственной тогдашним сановникам непринужденной простотой, переходившей в грубоватые манеры, и желанием отгородиться от того, что вокруг совершается, в особенности от Плеве и от войны, которую он тщетно старался предотвратить. Во время беседы он порывисто вскакивал, шагал по кабинету и, с полуслова улавливая мысль собеседника, постоянно перебивал его и сам неприятным, гнусавым голосом бросал отрывистые фразы, требовавшие усилий, чтобы раскрыть их содержание. Блестящей особенностью его была интуиция. Эта особенность резко выделяла его на фоне бюрократии, утопавшей в бумажном море и поглощенной заботой о форме, о стилистике. Он стилистику и форму совершенно игнорировал: речь его, как и письменное изложение, отличались неправильностью и были тяжеловесны. Немало пришлось после его смерти поработать над толстыми тетрадями его воспоминаний, чтобы придать им некоторую стройность и последовательность.