Когда после обеда с обильными алкогольными возлияниями – по этой части народники были мастера, а незнакомец и здесь от них отличался – мы отправились с Каминкой на вокзал, дорогой я от него узнал, что пленивший меня незнакомец был Павел Николаевич Милюков. Первым движением было вернуться назад: как же я упустил случай познакомиться с Милюковым, а разговаривал все время с каким-то неизвестным человеком. Но потом хлопнул себя по лбу: да как же я не догадался, что это Милюков, ведь никто другой это и не мог быть, как только Милюков, автор «Очерков по истории русской культуры», которыми я с таким наслаждением зачитывался. Трудно представить себе больше соответствия, гармонии между автором и его произведением. Блестящая разносторонняя эрудиция, ясная и точная классификация, несокрушимая логика, ненасытное стремление добраться до истоков и все объяснить – все это отражалось в каждом суждении, в отношении к окружающим, во внимательном выражении лица и пытливом взгляде. Я постарался закрепить наше знакомство, привлек его к участию в земских сборниках, давшему возможность с восторгом наблюдать его совершенно изумительную и ни у кого больше не виданную мною работоспособность, и постепенно с ним сближался.
Его выдающиеся качества выдвинули бы его в ряды первоклассных ученых, и, вероятно, он превзошел бы своего замечательного учителя Ключевского, но развитое сознание гражданского долга уже в юношеские годы отвлекало от спокойной работы – восемнадцати лет, во время Русско-турецкой войны, он добровольцем отправился на театр военных действий, а в самом начале университетской деятельности был из Москвы выслан. Сдвинутый на общественном поприще, но пользуясь каждой свободной минутой для продолжения научной работы, он вышел на политическую арену со всем арсеналом своих данных и перемежал роль летописца с задачами гувернера. На каком-то собрании в Москве, раздраженный демагогией крайне левых, он бросил одну из фраз, которые заслужили ему злую кличку «бога бестактности»: «Зачем, господа, нам спорить? Вы делаете за сценой гром и молнию, а мы будем играть на сцене». И это «мы» – его собственная позиция определялась не личными склонностями, а историческим прогнозом: пользование «громом и молнией» было уже организовано помимо него, а вот игра на сцене носила беспорядочный характер, и ее нужно было оформить в партию. За разрешение этой исторической задачи он и взялся, но был ли он сам кадетом, я сильно сомневался всегда.
Каковы его подлинные политические убеждения, вряд ли кто-нибудь знает, а может быть, их и нет у него, а есть лишь уверенность, что реальную политику можно вести на том месте, на которое поставлены кадеты, что он, Милюков, эту политику может делать, что без него она велась бы хуже или вовсе не делалась бы. Эта особенность Милюкова, ставшего благодаря своим выдающимся качествам верховным руководителем, наложила на партию своеобразную печать. Обычно Милюков не меньше полугода проводил вне Петербурга, за границей или на своих дачах в Финляндии и Крыму, где отдых заключался в том, что с утра до вечера, не разгибая спины, он писал. Возвратившись, он начинал подтягивать своих единомышленников, а кругом острили, что «расшалились дети без папаши, расплясались мыши без кота, вот и конец празднику».