В отношении Думы лозунг бойкота не получил серьезного значения, но иначе было с дарованной в августе же университетской автономией: тщетно наиболее авторитетные профессора взывали в «Праве» к прекращению затянувшейся студенческой забастовки, распропагандированная революционными партиями молодежь превратила высшую школу в помещения для всенародных бурных митингов, выносивших задорные резолюции. Внезапная смерть первого избранного ректора Московского университета князя С. Н. Трубецкого, поразившая его во время заседания в министерстве народного просвещения, была явным последствием душевных волнений, причиненных университетской смутой, и служила грозным символом безвыходности положения. А студенчество этой смертью воспользовалось, чтобы превратить похороны в грандиозную демонстрацию.
* * *
Пока в России разыгрывались эти крупные события, Витте вел в Портсмуте трудные переговоры о мире с Японией. Его назначение первым уполномоченным было неожиданным и, как выяснилось, в значительной мере вынужденным.
Перед отъездом в Америку он просил к нему приехать, и впервые мне пришлось с полчаса дожидаться приема и провести это время в обществе его супруги на открытой веранде их дачи на Елагином острове. Витте был заметно взволнован и все порывался вскочить с кресла, но в крошечном дачном кабинете разгуляться было мудрено, и он чувствовал себя как в клетке.
Я поздравил его с назначением и сказал, что беру назад предсказание о конце его государственной карьеры: напротив, после заключения мира она засияет новым блеском. «Вам легко предсказывать, а представляете ли вы себе, как трудно заключить почетный мир? Недаром же отказались и Нелидов, и Извольский, и Муравьев – только после этого ухватились за меня. Значит, это не так просто». Я возражал, что инициатива Рузвельта (которого он упорно называл Резевельт) слишком авторитетна, чтобы, опираясь на нее, нельзя было преодолеть всех трудностей. Муравьеву, с его напыщенностью и самовлюбленностью, не удалось бы использовать значение этой инициативы, «но вы-то сумеете извлечь из нее максимум в пользу России, заключите мир и вернетесь триумфатором, чтобы вновь играть руководящую роль во внутренних событиях». – «Да, хорош ваш Муравьев. Он ведь сначала согласился, а как узнал, что получит не 100 тысяч, на которые рассчитывал, а только 15, так и полез на попятный и объявил себя больным».
Долго еще жаловался Витте на сложность своего положения ввиду явно враждебного отношения к нему государя и «придворных кругов, которые будут бросать палки в колеса и потом вешать на меня собак, какой бы мир я ни заключил». Приглашение меня накануне отъезда (до меня Витте принимал Суворина) было первым шагом строго обдуманного плана расположить к себе, при выполнении трудной миссии, общественное мнение. И как известно, план этот он весьма умело осуществил, вся американская печать была на его стороне, и так он был внимателен к прессе, что, подписав мирный договор, не забыл послать мне телеграмму с благодарностью за доброжелательное предсказание. Но и его предвидение, что, какой бы мир ни заключить, виновника будут всячески поносить, оправдалось в формах совсем невероятных: правые издания утверждали, что у сахалинских каторжников больше представления о чести и национальной гордости, чем у Витте, и после присвоения графского достоинства в реакционной печати дана была ему кличка «граф Полусахалинский».