* * *
Если Первая Дума формально распущена была вполне конституционно, то роспуск Второй сопровождался вызывающим нарушением Основных законов – без участия народного представительства, высочайшим указом было издано новое положение о выборах, опубликование коего одновременно с роспуском подтверждало, что он был давно предрешен. Тем не менее при втором роспуске и не поднимался вопрос об оказании какого-либо сопротивления: одни, понурив голову, разошлись по домам, другие, утратив депутатскую неприкосновенность, поспешили укрыться, небольшой остаток социал-демократической фракции во главе с Церетели был препровожден в тюрьму и оттуда на каторгу, где их и застала вторая революция. Совсем равнодушно встретило роспуск общественное мнение. Оно давно уже разуверилось в престиже и авторитетности Думы, не в состоянии было безоговорочно отвергать упреки по адресу народного представительства, содержавшиеся в манифесте о роспуске, и со своей стороны не могло бы с искренним убеждением предложить другой выход, без нарушения закона.
В связи с этим оказался эфемерным и успех кадетской партии, в которой видели стержень народного представительства, и на партию посыпались со всех сторон нападки и обвинения, от которых «Речи» приходилось настойчиво отбиваться. Все журналы и газеты, как справа, так и слева, посвящали свои политические статьи беспощадной критике кадетской тактики и всю ответственность перекладывали на Милюкова, в него направлялись все стрелы.
Разочарование в кадетах и, в частности, остро враждебное отношение к Милюкову не могло не отразиться на положении «Речи». Тираж газеты, бурно поднимавшийся в течение первого года существования, стал быстро падать. Я чувствовал себя очень виноватым, когда издатель приходил и горько жаловался, что велит печатать 20 000 экземпляров, потому что стыдно печатать меньше, но это лишь бессмысленная порча бумаги, ибо фактически расходится не больше 17 000. Однако бороться с этим в острый момент политического декаданса было невозможно, хотя формально «Речь» была совершенно независима и от партии и издавалась на средства Бака, для которого коммерческий расчет стоял не на последнем плане. Но Милюкова и мое руководство газетой накладывало на нее партийный штемпель, и ей приходилось расплачиваться за неудачу партии. А к этому еще присоединялось падение в обществе политических и духовных интересов вообще, начинался политический маразм и моральное разложение.
Некоторое оживление внес к концу года суд над 169 депутатами, подписавшими Выборгское воззвание. Постановка процесса была весьма тщательно продумана и обсуждена в Центральном комитете и в совещаниях подсудимых кадетов с защитниками, тоже членами партии: все было рассчитано, чтобы процесс приобрел серьезное политическое значение, и инсценировка его удалась действительно на славу. Когда во время предварительного опроса подсудимых об их звании, летах и т. д. председатель назвал фамилию Муромцева, вместе с ним, для засвидетельствования бывшему председателю почтения, поднялись все подсудимые. И эта сцена, отлично помню, произвела на всех, быть может, больше всего на судей, сильнейшее впечатление, определившее весь дальнейший ход процесса. К судебному залу было приковано внимание всей интеллигентной России. На лицах судей можно было прочесть, что и они сознают и ощущают неловкость своего положения. Прославившийся придирчивостью и раздражительностью старший председатель палаты Крашенинников на этот раз покорно выслушивал подсудимых и стал останавливать и перебивать «последнее слово» лишь тогда, когда социал-демократ Рамишвили воспользовался заседанием, чтобы произнести резкую агитационную речь. Но и тут еще проявил ангельское терпение и, пригрозив наконец, что «я опять и в последний раз останавливаю вас», затем еще раз десять останавливал подсудимого, которому и удалось договорить речь до конца.