Большую отраду доставляет воспоминание о С. Н. Булгакове, с которым я познакомился в 1904 году в Киеве и сразу проникся горячей симпатией к его привлекательной внешности, гармонировавшей с вдумчивой речью и чутким вниманием к собеседнику: было в нем что-то благостное, мягкое, всепрощающее. Он тоже принадлежал к окружению Струве, перешел «от марксизма к идеализму» (так и назывался сборник его статей), и я нисколько не удивился, узнав, что он принял священство и сейчас на этом поприще деятельно работает в Париже. В эмиграции такое явление перестало быть редкостью, но, к сожалению, вместе с тем утратило свой глубокий смысл, а порой граничит даже с кощунством, объясняясь элементарно житейскими побуждениями. Мне, неверующему, переходы от марксизма к священству представляются непостижимыми и потому возбуждают предвзятую недоверчивость. Но если сомнения удается рассеять, то освобожденная от них непостижимость, естественно, вызывает глубокое почтение, заставляя благоговеть. Сергей Булгаков тем более мне дорог, что такой конец я предугадывал, что у него перемена взглядов была именно кризисом миросозерцания, становлением на новый путь, а не суетливым переходом на новую позицию, вроде бабочки, беззаботно перелетающей с цветка на цветок в поисках меда. В наших заседаниях Булгаков всегда являлся умиротворяющим началом, к нему за этим и обращались в острые моменты.
Во Второй Думе начал парламентскую деятельность А. И. Шингарев, совсем молодой земский врач с очень приятным, милым лицом и добрыми глазами, тогда очень скромный и застенчивый. Как представителю «третьего элемента», ему легче было найти общий язык с депутатами-крестьянами, они вообще относились к нам, горожанам, недоверчиво, оставаясь себе на уме, и Шингарев не раз успешно содействовал преодолению недоверия. Избранный затем в Третью и Четвертую Думы, он, по мере умаления фракции в числе и качестве, занимал все более видное место и во время войны стоял уже рядом с Милюковым, от которого весьма далеко отступал по умственному развитию и разносторонности образования, в значительной мере утратил свои пленительные качества душевной искренности и, после краткого пребывания в начале революции на постах министра земледелия и финансов, воспринял свою отставку как кровную обиду. Страшна была смерть его. Заточенный большевиками вместе с Кокошкиным, князем Павлом Долгоруковым и др. в Петропавловскую крепость, он в дневнике своем записал, между прочим, что, как ни ужасно происходящее, он не задумался бы, заведомо идя этому навстречу, начать сначала то же самое. А когда через несколько дней в больничную палату, куда я был перевезен, ворвались озверевшие матросы – краса и гордость революции, – он еще надеялся остановить занесенную руку убийц возгласом: «Что вы делаете, братцы?», убежденный, что действуют они по недоразумению.