Еще меньше улыбалась перспектива очутиться среди большинства из правых, которые будут чувствовать себя победителями, а сомневаться в этом не приходилось. Уже и во Второй Думе правые отравляли существование. Признаюсь, что относился к ним со страстной ненавистью и нетерпимостью, но не потому, что не способен был с уважением воспринимать чужое, с моим несогласное мнение, скорее грешу в обратную сторону, но уже тогда разоблачениями «Речи» было бесспорно установлено, что все это наймиты правительства, купленные им клакеры. Словесное состязание с ними представлялось дурацкой нелепостью, насмешкой над самим собой и вызывало непреодолимое отвращение. Конечно, нужно было помнить, что говоришь не для них, что с думской трибуны голос разносится по всей России – так часто эти слова повторялись в речах депутатов, что выродились в бессодержательную банальность, – но меня всецело приковывают слушатели, которых я вижу перед собой, и язык прилипает к гортани, когда их лица отвечают каменным безразличием или, тем более, упрямой предвзятостью.
Признаюсь и в том, что со времени роспуска Второй Думы я не решался переступить порог Таврического дворца, чтобы не вызвать острой боли напоминанием о душевных муках за сто дней пребывания в ней. Важнее же всего было общее разочарование в политической деятельности, вызванное ознакомлением с ее кулисами, лучше сказать – с кухней, где стряпались политические блюда. Тут-то мне и приходилось чаще всего слышать от друзей упреки в наивности, в непонимании шахматных ходов – не политических противников, а именно соратников по партии, и неумении их отражать. Участвовать в этой стряпне становилось в высокой степени противно.
Все эти соображения и давали возможность спокойно отнестись к невозобновлению моей кандидатуры и не делать из этого никаких выводов. Но однажды Каминка, не помню в какой связи, сказал мне, что если ЦК так несправедливо относится ко мне и не ценит того, что я для партии сделал, то нужно соответственно и поступать. А так как Каминка, вообще дружески преданный, всегда, напротив, старался умерить вспышки обиды и раздражения, то из его неожиданного предупреждения я не мог не заключить, что против меня в ЦК сплелась интрига, с которой Каминка тщетно боролся.
Эти строки я пишу у него же в гостях, на даче под Ригой, в старом, запущенном помещичьем доме. На огромной террасе так нежно ворчит самовар… Работаю в заброшенном, поросшем бурьяном парке, на станцию езжу в тряском тарантасе… А потом долгими расплывающимися часами сижу у моря, хоть и не моего ненаглядного Черного моря: ни души кругом, мы с ним наедине, и оно шлет мне одну за другой так ласково рокочущие волны, как будто для того, чтобы что-то шепнуть, напомнить, примирить. Из глубины сознания глухо доносится: это старческое слабодушие, не отрекайся ни от одной йоты! И я силюсь, но волны настойчивы, одна набегает на другую, и все шепчут одно и то же: а было ли что-нибудь между тем и этим, а если и было, чем оно кончилось? Выбрось все это, оно не нужно, не о нем в смертный час вспомнишь, а нас призовешь словами светлой юности, которые и сейчас уже сверлят мозг: