Прежде, однако, чем азефовщина отомстила за себя убийством Столыпина, он успел низко уронить и свой личный престиж, и авторитет режима. В этот исторический день, 7 марта 1911 года, мне как раз случилось быть в Мариинском дворце, где вместе с Государственным советом, со стороны Вознесенского проспекта, помещалась и Канцелярия прошений, на Высочайшее имя приносимых. В Канцелярии видный пост занимал мой школьный товарищ. В Мариинском дворце вообще, а в Канцелярии в особенности всегда царили благолепная тишина и порядок, даже на лицах ливрейных лакеев была яркая печать сознания своего высокого положения, и потому я совсем растерялся, увидев и еще больше почувствовав в этом святилище какое-то странное смятение. Товарищ мой просил зайти в другой раз, так как «теперь не до того», и из уклончивых отрывочных замечаний я мог лишь понять, что случилось нечто экстраординарное со Столыпиным в Государственном совете. Я направился туда и увидел зрелище, напоминавшее кулуары Таврического дворца в самые острые моменты Второй Думы: старцы сбились в беспорядочные кучки, оживленно жестикулируя, на неподвижных, словно замаскированных лицах теперь у одних проступала тревога и растерянность, у других светилось злорадство, у третьих непреодолимое желание посудачить. Задержав быстро перебегавшего от одной кучки к другой князя Оболенского, я просил его объяснить, в чем дело, но только он стал рассказывать, как подошел Витте, взяв меня под руку, оторвал от собеседника и с явным торжеством спросил: «Ну что, хорош, а?»
Витте имел основания ненавидеть Столыпина: в черносотенных газетах нападки на бывшего премьера перешли в грязные разоблачения альковных тайн. Витте письмом обратил внимание Столыпина, что не искал защиты цензуры, даже когда критика его правительственной деятельности приобрела совершенно хулиганский характер, но полагает, что наглые оскорбления чести жены его требовали бы вмешательства. «Помните, – возбужденно говорил Витте, – я показывал вам ответ этого господина – дескать, теперь при конституции у нас свобода печати, и он ничего не может сделать – он, который душит газеты штрафами и запрещениями. Вот и показал он свою преданность конституции». И по адресу премьера посыпались выражения тоже не для печати.
Что же, однако, произошло? Государственный совет обсуждал принятый Думой законопроект о введении земства в западных губерниях. Чтобы лишить поляков, составлявших в некоторых местностях численное большинство, преобладания в земских учреждениях, русское население привилегированно выделено было законопроектом в особые курии. Послушная Столыпину Дума согласилась на эту дань националистическому озлоблению, но неожиданно для Столыпина именно правая группа, во главе с П. Н. Дурново, может быть, не столько из государственных соображений, сколько для сведения счетов с властным премьером, выступила против означенного пункта законопроекта и отвергла его, после чего Столыпин демонстративно покинул зал заседания. Внезапно, среди, казалось бы, прочного мира, вспыхнул острый конфликт, который угодливые думские депутаты решили ликвидировать вторичным внесением отвергнутого Верхней палатой законопроекта в Думу. Но Столыпин закусил удила и установил прецедент, которого самодержавный режим до того не знал: под угрозой отставки он предъявил государю ультиматум – распустить на три дня законодательные учреждения, чтобы иметь возможность провести отвергнутый законопроект царским указом, и наказать Дурново и В. Трепова, которых он считал зачинщиками, временным лишением права заседать в Государственном совете. Это было столь несовместимо со всем укладом и традициями самодержавного режима, что сомневаться в отставке Столыпина было невозможно. Сгоряча увольнение и было решено. «Новое время» пышно выражало свои соболезнования… Однако в последнюю минуту мотив личной безопасности, представлявшейся в руках Столыпина вполне гарантированной, заставил полностью удовлетворить бесцеремонный ультиматум: по уверению дочери Столыпина, царь принес ему безоговорочную повинную, государственные интересы, законность открыто принесены были в жертву честолюбию человека, которого, как выразилась вдовствующая императрица, «никто не знал здесь» (то есть в придворных кругах) и который удачно экспроприировал честь победы П. Н. Дурново над революцией.