Наш московский корреспондент чуть ли не первым появился в Астапово, и все в «Речи» отступило на задний план перед подробными телеграфными и постовыми отчетами, очень удачно, с благородной простотой и искренностью изображавшими волшебное превращение станционного домика в душевный фокус всей бескрайней России. Тираж «Речи» (думаю – и многих других газет) увеличился втрое и достиг размеров, до которых больше уже не поднимали его даже и самые тревожные моменты войны и революции. А потом началось паломничество в Ясную Поляну, напряженное ожидание выхода посмертных сочинений, которые немедленно были перепечатаны в десятках изданий, читались с душевным трепетом, как священная книга, и вызвали бесчисленное количество лекций. Я не сомневаюсь, что небывалая судьба великого писателя действительно завладела умом и сердцем миллионов и разбудила усыпленную совесть.
Правительство не преминуло и это благотворное увлечение превратить в политическое событие. Если бы власть хоть только посторонилась перед магическим словом. Нет, и на этот раз она себя противопоставила обществу. Несколько томов полного собрания сочинений были конфискованы, в разных городах лекции запрещены, постановления земств об образовании капиталов имени Толстого на устройство просветительных учреждений для крестьян отменены были губернаторами, равно как и постановления об учреждении стипендий имени писателя и т. д. Смерть Толстого явилась желанным поводом для объявления обществу открытой войны, для утверждения своеволия власти, принимавшего все более злостный характер. Но чувствительнее всего был разгром высшей школы, произведенный новым министром народного просвещения, ставленником Столыпина – Кассо. Так и выразилась одна рептильная газета, что Кассо «грохает» своими мероприятиями.
В «Праве» к этому времени состав редакционного комитета значительно изменился: ушли Кузьмин-Караваев и Лазаревский, занявший крупную должность в министерстве финансов, зато вошли видные профессора Санкт-Петербургского университета Д. Д. Гримм, А. А. Жижеленко, барон Б. Э. Нольде и М. Я. Пергамент. Из числа наших редакторов Петражицкий, избранный деканом юридического факультета, не был утвержден министром, Гримм, вынужденный отказаться от должности ректора, был, без его согласия, переведен в Харьков и вышел в отставку. Так же поступил и Пергамент, переведенный, против воли своей, в Юрьевский университет. Оба они были типичными добросовестными учеными немецкой выучки, образцово корректными людьми.
Судьбу Гримма и Пергамента разделили сотни профессоров, среди которых были выдающиеся ученые. Факультеты и советы университетов пытались остановить занесенную для удара руку, ходатайствовали о предотвращении расстройства преподавания, общество выражало сочувствие уволенным, студенчество волновалось, и вновь начинались сходки и забастовки, но это, вероятно, только радовало «грохальщиков», как доказательство, что удар рассчитан правильно и оказался весьма чувствительным. Я спрашивал себя, что им, собственно, нужно, ради чего они так настойчиво и самозабвенно стремятся превратить правительство и общество в два непримиримо враждебных вооруженных лагеря? Тогда я лишь испытывал острую тревогу, ощущение, что добром это не кончится…