Совсем особое место заняла инсценировка процесса Бейлиса о ритуальном убийстве. Прецеденты такие в России бывали и на моей памяти и, если не ошибаюсь, всегда кончались оправданием посаженных правительством на скамью подсудимых евреев. Помню также процесс вотяков, обвинявшихся в человеческих жертвоприношениях и тоже оправданных. Я не только был убежден в злостности навета, но представлялось невероятным, чтобы кто-нибудь искренне мог верить ему. А что до [министра юстиции] Щегловитова, он, во времена нашего сотрудничества[69], усиленно выражая мне свое уважение, с негодованием говорил об обвинении евреев в употреблении христианской крови. Думаю, эта инсценировка понадобилась исключительно в целях карьерного соревнования со Столыпиным, который сам был сторонником еврейского равноправия. Одним из первых шагов кабинета в 1907 году и было, с ведома государя и согласия всех министров, составление проекта правил об облегчении положения евреев. В течение нескольких месяцев царь держал у себя указ и наконец возвратил его неутвержденным. Правительство, оказавшееся в плену призванных для сокрушения революции черносотенцев, усмотрело в этом укор себе, резко изменило курс и обрушило на евреев груду репрессивных мер. От Щегловитова же требовалось особое усердие, ему нужно было прикрыть ахиллесову пяту либерального прошлого, и, когда киевская черносотенная организация решила использовать случившееся в Киеве убийство мальчика, он поспешил к ним навстречу и отдал правосудие в полное распоряжение грязных хулиганских подонков: уволены были чины полиции, не усмотревшие в произведенном дознании виновности Бейлиса, судебному следователю, отказавшемуся привлечь Бейлиса в качестве обвиняемого, грозили дисциплинарным судом, состав присяжных заседателей был бесцеремонно подобран, тайна их совещания грубо нарушена и т. д. А то, что произошло в заседании суда после резюме председателя, было совершенно беспримерно: суд постановил удовлетворить ходатайство защиты о возвращении присяжных заседателей для выслушивания повторных объяснений председателя. Но поверенный гражданского истца, злейший реакционер Змысловский назвал ходатайство защиты неслыханным, и суд отменил свое постановление.
Но почему мне так трудно, так не хочется возвращаться к воспоминаниям об этом деле? Здесь не одно, вполне естественное чувство гадливости… Я ведь не скрываю от себя, что все эти сотни страниц, при всей доступной мне искренности, насыщены страстным субъективизмом, да я отнюдь и не задавался целью излагать хронику событий. Но в данном случае и самому трудно разобраться в своих ощущениях и мучительно касаться не заживающей с тех пор душевной раны. Скажу всю правду: сегодня, размышляя об этом на одинокой прогулке в берлинском парке, я не мог справиться с охватившим меня волнением и удержать горькие слезы… Вспоминаю, что впервые тогда проснулось раскаяние, что, приняв православие, я ускользнул из-под ударов, наносимых соплеменникам, ослабил их фронт, и раскаяние перемешивалось с жгучей ненавистью к злобным стражам еврейской обособленности. Без преследований и угнетений от нее давно осталось бы одно воспоминание. Те русские люди, в среде которых я вращался, не нуждались в сложных доказательствах, напротив – себя чувствовали виноватыми, считали, что поведение власти свыше меры отягощает совесть русского народа.