Помню вечер, когда, в ожидании с минуты на минуту приговора после тридцатипятидневного разбирательства, мы сидели с нашими друзьями – московским городским головой М. В. Челноковым и женой его: из редакции мне должны были немедленно по получении известия позвонить, и мы все глаза просмотрели, уставившись на телефонный аппарат, который своим тупым молчанием превращался в истязателя. Но прежде чем раздался телефонный звонок, подали срочную телеграмму от Набокова, которого «Речь» командировала в Киев и который затем привлечен был к ответственности за свои корреспонденции. Телеграмма была в одно слово: «Оправдан», и Челноковы, широко крестясь, бросились целовать жену и меня и не переставали твердить: «Поздравьте нас!»
Но накопившееся перенапряжение требовало разрядки и лишило всякого самообладания, я что-то выкрикивал, приблизительно так: «Этого оскорбления никогда не смогу забыть им! Кто смеет оспаривать у меня родину? Никому не уступлю в силе преданности, привязанности, любви, обожания и гордости ею. Не было минуты, когда бы изменил ей делом, словом или даже помыслом – все отдал ей с умилением». Не знаю, таковы ли были слова, но таково, бесспорно, было настроение…
Инсценировку дела Бейлиса нельзя назвать ни преступлением, ни ошибкой – это было просто безумием: кого Бог погубить хочет, того раньше обезумит. В «Речи» я писал: «В течение тридцати пяти дней общественный интерес к процессу непрерывно возрастал и достиг такого напряжения, что ни о чем больше нельзя было ни говорить, ни думать». Тщетно суворинские газеты напоминали, что есть же и другие важные государственные вопросы. Они все отступили на задний план. В самом Киеве опустели театры и всякие увеселительные места, но активное отношение наблюдалось одинаково и вблизи, и вдали от Киева, и в больших центрах, и в самых отдаленных пунктах. Так или иначе каждому нужно было определить свое отношение и защищать свою позицию. Чем настойчивее и бесцеремоннее было насилие над правосудием, тем громче прозвучало осуждение правительства в оправдательном вердикте присяжных заседателей. Министерство, очевидно, осознало свое поражение и не решилось принести кассационной жалобы, но власть закусила удила и уже не могла образумиться, напротив, еще выше поднялось ожесточение, принимавшее патологический характер. Местные сатрапы совершенно игнорировали центральную власть, а к ним присоединялось черносотенное духовенство. Правительство грозило, отдавало строгие приказы, обращалось к содействию военной силы, а бесчинство продолжалось, и мне пришлось в «Речи» напомнить министерству русскую поговорку: «Молодец против овец, а против молодца сам овца!»