у меня была инстинктивная неприязнь, вытекавшая из глубокого уважения к знанию и образованию. Теперь предстояло свой априорный взгляд обосновать, и, углубившись в работу, я, совершенно неожиданно для себя, пришел к выводам, открывшим доселе неведомые, мало заманчивые горизонты. Безнадежный спор об участии народного элемента в суде показался мне крупицей в общем, я бы сказал, человеческом несчастье.
Изо дня в день совершая одну и ту же, одну и ту же работу, судья незаметно вырабатывает определенные навыки, усваивает привычки, которые дают возможность значительно ослабить напряжение мысли и внимания и тем самым играют роль благодетельную. Но ослабление мысли и внимания сопряжено с умалением интереса к работе, уступающего свое место предвзятости, – тон речи подсудимого, манера держать себя автоматически вносятся в какую-нибудь рубрику выработанной навыками классификации и превращаются в улику, создают презумпцию и являются одним из главных источников судебных ошибок. Тяжущиеся утрачивают доверие к суду, а без доверия нет авторитета. Участие постоянно меняющегося народного элемента вливает живую струю, гарантирует максимальный интерес и внимание и служит ограждением от безжизненной рутины. Но этих преимуществ лишена роль шеффенов: разделяя с судьей всю работу, они лишь затрудняют ее своим невежеством, заглушающим благотворное воздействие народного элемента.
Этот вывод мой и был целиком принят, как постановление съезда, но приведенные соображения решительно никакого интереса не возбудили, напротив, язвительно и наставительно указывалось, что нужно оставаться на почве практической деятельности, а не витать в облаках. А я испытывал недоумение и обиду горькую и уже не решался больше выступать со своими домыслами перед другими, но сам отделаться от них не мог, они глубоко тревожили и все больше приобретали характер навязчивой идеи.
Куда бы я вокруг себя ни взглянул, над чем бы ни задумался, всюду видел торжество автоматизма, деспотическую власть привычки… Вспоминается забавный эпизод. В те годы мы летом уезжали на чудесный французский курорт Аркашон, отгороженный от бушующего океана уютной бухтой, защищенной от песчаных дюн великолепным вековым сосновым лесом, одуряюще ароматным. Проезжая однажды этим лесом, тотчас после проливного дождя, в двуколке, запряженной лошадьми, мы увидели человека, который переходил от одного дерева к другому, прислонял сучковатую толстую палку, служившую ему и лесенкой; поднявшись по ней, быстро проделывал какую-то манипуляцию и спускался на землю, чтобы то же самое повторить у соседнего дерева. Возница пояснил, что на каждом дереве кора надрезана и укреплена деревянная чашечка, в которую стекает ароматная смола; теперь лесник взбирается на деревья, чтобы опорожнить чашечки от дождевой воды. Нам так привольно жилось в этом райском уголке, ехали мы к океану, чтобы на песчаном берегу отдаться рассыпающемуся пеной приливу, а яркое, торжествующее солнце расплавляло все тревоги и создавало такое стрекозиное настроение, что я невольно вслух сказал: «Боже мой, какое скучное, утомительно однообразное занятие!»