Во время беседы Гулевич, круглолицый, краснощекий генерал, сообщил нам первую военную реляцию: крейсер «Аугсбург» бросил «несколько бомб в Либаву». Ничего неожиданного в этом не было, но меня совсем скрючило от этого известия, и я вышел шатаясь.
А потом и пошло… Каких душевных мук стоило первое посещение раненых в госпитале и какую оскомину оно надолго по себе оставило! Чем сложнее и запутаннее было интеллигентское отношение к войне, тем страшнее представлялось взглянуть в глаза раненому. Ведь я прочту в них сокрушительное обвинение, грозное требование ответа на вопрос, ребром поставленный Иваном Карамазовым брату Алеше: «Согласился бы ты возвести здание судьбы человеческой на неоправданной крови? Скажи и не лги». Как устою перед таким вопросом? Я взял на подмогу неистощимого балагура Чуковского, но в ней надобности не оказалось: в госпитале были только легкораненые «солдатики» (по тогдашнему сюсюкающему выражению), изо всех сил старавшиеся не ударить лицом в грязь в роли героев, и их топорно стилизованные рассказы о боевых приключениях выпячивали какую-то оскорбительную развязность. Впрочем, все это было только спервоначала, а потом и к тяжелораненым приобвыкли, и фантасмагорические цифры убитых автоматически прикидывали – пожалуй, одна только привычка и вышла победительницей из катастрофы, и даже еще возвеличившись в своем воздействии на человека.
* * *
От заманчивой поездки в Крым пришлось отказаться, и уже ранней осенью, после невероятного разгрома Самсоновской армии[76], сменившего бравурное наступление на Восточную Пруссию, на наших воскресных собраниях гремели споры, принимавшие, по русскому обычаю, неприятный характер личных выпадов и подозрений. Сложилось так, что за обедом сторонники «до победного конца» и противники войны рассаживались друг против друга за прямоугольником стола, и похоже было, что наступает рать на рать. Решительным и все более ярым пацифистом выступал Бенуа, умный, талантливый и широко образованный, а самым шумным противником его был молодой сотрудник наш в офицерской форме, Альхавн, впоследствии убитый бомбой на персидском фронте. Душой я всецело сливался с Бенуа, но понимал, что сбросить с себя ярмо войны никак нельзя. Поэтому в течение нескольких месяцев я и в «Речи» не в состоянии был ни словом обмолвиться, чувство протеста надо было всячески подавлять, ибо оно заставляло лишь острее чувствовать неизбывную тяжесть. Мне казалось, что я навсегда утратил способность писать. С первой минуты стало непререкаемым, что войну так или иначе придется довести до конца, и представлялось совершенно непостижимым распространенное утверждение, что в один прекрасный день правители опомнятся и скажут: баста! Потрепали хорошенько друг друга, пора и по домам разойтись. Возможно ли такое открытое признание бессмысленности кровавой бойни? Кто же сам себе выдаст такой аттестат? Нет! Хочешь не хочешь, дерись «до победного конца».