Мы были приняты князем на казенной даче на Аптекарском острове. Крошечная приемная полна была разных депутаций, окрыленных надеждой на упразднение маклаковского гнета. Я стал читать ему составленную записку о злоупотреблениях военной цензуры, уничтожившей всякую грань между военной тайной и общеполитическими темами. «Для выяснения характера распоряжений цензуры, – говорилось между прочим в записке, – и беспредельного произвола достаточно отметить, что, напечатав на днях беседу вашего сиятельства с газетными сотрудниками, пресса нарушила разосланный за несколько дней до этого циркуляр, запрещавший всякое упоминание о созыве Государственной думы, а это, однако, составляло важнейшую часть вашей беседы». Князь слушал с таким рассеянным видом, что у меня язык прилипал к гортани. Но вот я упомянул о другом циркуляре, воспрещавшем, по распоряжению Маклакова, «сообщать что-либо о свадьбе фрейлины Х. с чиновником министерства внутренних дел», и князь сразу оживился, он сам был на фрейлине женат и вдруг услышал нечто знакомое. «Не может быть. Такой циркуляр вы получили?» – «Вы правы, князь, мы тоже глазам отказываемся верить, получая такие распоряжения. К тому же они и нелепы. Я, например, и фамилии эти впервые слышал. А если бы и знал, разве серьезная политическая газета вздумала бы о таких пустяках сообщать?» – «Конечно, конечно. Обещаю вам этим вопросом непосредственно заняться».
Он и поручил начальнику главного управления Катенину составить обстоятельный доклад, а тот, опираясь на Горемыкина, которому пресса всегда была органически противна, сочинил проект о полном восстановлении предварительной цензуры в расчете на неосведомленность Щербатова. Благодаря царившему в правящих кругах разладу нам удалось своевременно разоблачить коварный замысел, в последнюю минуту Совет министров снял с очереди поставленный на повестку заседания проект, а Катенин зря просидел в канцелярии Совета, в ожидании приглашения в заседание, а вечером позвонил и сладеньким голоском поздравил меня: «Слава богу, опасность миновала, предварительной цензуры не будет». Вскоре Катенину самому пришлось уйти в отставку, чтобы через год, уже перед концом режима вновь быть назначенным Протопоповым на ту же должность.
Вообще в связи с чрезмерным расширением компетенции военной власти за счет гражданского начальства и возникшей между ними враждой создалось положение весьма курьезное: военная власть дорожила прессой, старавшейся популяризировать задачи войны, отнюдь не интересовалась отношением печати к правительству и потому склонялась в нашу пользу. С другой же стороны, все ускорявшая темп министерская чехарда лишала сановников всякой устойчивости, они побаивались газетной гласности, и некоторые грубо юлили и заискивали у общества. А по существу в недрах Совета министров, в особенности при Горемыкине, «обуздание печати» было всегда на первом плане, и мы стонали в железных тисках цензуры.