Как только ставился на очередь вопрос о печати, так разноголосица среди министров сменялась унисоном, в котором каждый старался взять более высокую ноту: Горемыкин делал вступление указанием, что «печать черт знает что себе позволяет», джентльмен Щербатов предлагал «удар в морду», но опасался «протестов, запросов и скандалов в Думе», Харитонов уверял, что правые органы не лучше левых, что нужно закрыть те и другие, чтобы «дать почувствовать на собственном кармане», Хвостов предлагал воздействовать на банки, «от которых зависит большинство независимых газет», Горемыкин успокаивал насчет Думы, которую можно распустить, и т. д. Но для решительных мер уже не хватало размаха, подтачивало сознание бессилия, и так партизанская война между прессой и властью и продолжалась с возрастающим ожесточением до самой революции.
В сущности, в самое ответственное время, когда решались исторические судьбы родины, ею управляли два человека: на фронте одуревший от неограниченной власти Н. Н. Янушкевич, презрительно игнорировавший все интересы и потребности тыла и свысока третировавший и Совет министров, а внутри государства – Распутин, распоряжавшийся смещением и назначением министров и силившийся оказать влияние и на ход военных операций. Между этими двумя роковыми фигурами возникло единоборство, и победил Распутин: великий князь, которому он был обязан своим проникновением в царский дворец, должен был уступить верховное главнокомандование царю, а с ним ушел и Янушкевич. Уже при объявлении войны царь имел в виду стать во главе командования, но тогда все министры единодушно отговорили, и теперь возродившееся намерение царя осуществить первоначальный план представлялось новым тяжелым бедствием, нависающим над родиной[80]. Было нечто прямо бесовское в резко изменившемся общественном настроении. Вчера видели величайшее зло в Янушкевиче, застилавшем собой фигуру великого князя, сегодня все колебались между надеждой и опасениями, удастся ли отвратить государя от его намерения, грозившего сосредоточением всей власти в руках Распутина, и сохранить Ставку в прежнем виде, хотя бы и с ненавистным Янушкевичем.
Назначением Щербатова, Самарина, Поливанова, знаменовавшим уступку общественному требованию, и открылась министерская чехарда. Перечитывая теперь свой обзор внутренней жизни в «Речи», я и сам не могу справиться с мельканием фамилий сменяемых и назначаемых министров. Я отмечал, что «срок пребывания на посту исчисляется уже даже не месяцами, а неделями», приводил случаи, когда назначенный сановник даже не успевал вступить в должность и когда, наоборот, уволенный снова возвращался на свой пост. За попытку отговорить царя от верховного главнокомандования Щербатов и все назначенные одновременно с ним министры были удалены со своих постов. Преемником ему выбран был нижегородский губернатор А. Н. Хвостов, теперь член Государственной думы, звучно игравший на антинемецкой струне. Надо было опасаться, что дни «Речи» сочтены, но он начал с приглашения членов нашего общества для беседы: «Что толку было бы подписать несколько десятков докладов, которыми меня засыпали, а общественное мнение не знало бы моей программы? Я бросил все и прежде всего решил вступить в личное общение с вами, играющими в это сугубо ответственное время такую важную роль». Уродливо тучный, с юношески свежим бледным лицом и темно-серыми умными, проницательными глазами, он поражал своей подвижностью и очень ловко парировал прямые вопросы о намерениях: «Как я отношусь к Думе? Что за вопрос – ведь я сам член Думы и звания этого с себя не сложил. Я первый русский министр, носящий это звание. Будет ли созвана Дума? Вопрос о созыве законодательных учреждений решен до моего назначения».