К большому огорчению, и дружная семья «Права» стала проявлять трещины. С самого начала войны характер наших заседаний по четвергам резко изменился. Больше всех подавлен был Петражицкий. Еще бы! У него, все поставившего на карту права, война все отняла и бесправием грубо надругалась.
Только я начинал докладывать о поступивших статьях и проектировать содержание ближайшего выпуска журнала, Петражицкий со страдальческим лицом предлагал отложить этот разговор и сначала обсудить, что же будет и нельзя ли войну прекратить? «Как же теперь прекратить ее?» – «А неужели нельзя объяснить государю всю гибельность войны для права, для государства, для всех и всего? Это же так просто и ясно». Ему отвечали, что это далеко не просто, начинался бесконечный спор, и предлагались прогнозы. Чем более нагло лезли в глаза отрицательные стороны войны, тем заметнее стало просачиваться раздражение, и притом, что было наиболее мучительно, на почве национального вопроса. Во время войны к правительственному антисемитизму присоединилась жесточайшая травля евреев польскими национал-демократами в издаваемой ими популярной газете «Два гроша». «Право» стояло в стороне, но «Речь» вела страстную полемику, всеми силами протестуя против раздувания национальной ненависти в столь смутное время. Петражицкий все более отрицательно высказывался об этой полемике и наконец неожиданно сообщил по телефону, что ввиду позиции, которую заняла руководимая мною «Речь», он не может дальше оставаться в «Праве». Наши дружеские отношения – к сожалению, только письменно – возобновились лет через пять после революции, за рубежом, где ему в Польше самому пришлось горячо и смело выступать против национального шовинизма.
Другое недоразумение вызвано было защитой моим кузеном докторской диссертации в Московском университете. По установившемуся обычаю, новому доктору «Право» поднесло значок его звания и устроило в честь его обед, за которым всегда словоохотливый профессор Пергамент демонстративно молчал. Когда же его стали донимать вопросами, он разразился филиппикой против В. М. Гессена, своего близкого университетского товарища: по молчаливому соглашению, защита диссертации в разгромленном Кассо университете считалась признанием новых порядков и неуважением к уволенным профессорам и поэтому воспринята была Пергаментом как штрейкбрехерство. С тех пор кузен весьма редко стал появляться в заседаниях, а Пергамент становился все более непримиримым. После октябрьского переворота он был мимолетно арестован и единственный из всего состава «Права» перешел на службу новому режиму, а приезжая за границу, тщательно избегал встреч с прежними товарищами.