Однако разлад в «Праве» был лишь слабым отражением общественного разложения, совершавшегося под воздействием войны и гибельной политики правительства. Опять ссылаюсь на свою статью в «Речи», в которой читаю: «Изменение первоначального настроения на верхах интеллигенции выразилось в возрождении внутренней полемики со всеми взаимными обвинениями и подозрениями… Оно создало благоприятную атмосферу для расцвета желтой прессы, снова под личиной радикализма прикрывавшей чудовищную пошлость, стали шуметь всякие „исты“, возобновились скабрезные диспуты о „роли женщины“, все кругом кривлялось, ковыляло на ходулях, надувалось, как крыловская лягушка; один видный поэт провозгласил, что „любит себя, как Бога“, другой выпустил сборник стихов, посвященных „мне и египетской царице Клеопатре“».
Это было невыносимо, прежде всего потому, что чувствовалась искусственная натуга, отвратительный снобизм, но теперь я спрашиваю себя, не было ли это зловещим признаком бессильных попыток взлета над опостылевшей, обреченной действительностью. Не тут ли следует поискать и источник безоглядного политического радикализма, находившего, правда, обильное питание во все более устрашающем государственном хаосе? Силясь под руководством Милюкова устоять на своей программе и тактике, кадеты все дальше отставали от соседних общественных групп – прогрессистов и октябристов, которые и не имели письменного канона. Но обстоятельства были сильнее, и 1 ноября, ставшего исторической датой, сам Милюков выступил с нашумевшей речью, отдельные части которой заканчивались рефреном: «Что это – глупость или измена?» С думской трибуны на всю Россию впервые прозвучало обвинение в государственной измене, отбрасывавшее тень и на царский дворец[84]. Это выступление, несомненно, было рекордным в смысле воздействия и звучности отклика в стране, и популярность кадетского вождя сразу чрезвычайно поднялась. Его забросали письмами и цветами, речь была перепечатана в нескольких изданиях и миллионах экземпляров. Когда вечером 1 ноября он, возбужденный, пришел в редакцию, я не удержался и спросил: «Что вы сегодня наговорили?» – «А вы опять недовольны?» – «Нисколько, речь была отличная, но отдаете ли вы себе отчет, что это начало революции?» – «Только в вашем пессимистическом воображении. До этого еще далеко».
Много раз я вспоминал потом этот короткий диалог и думаю, что был прав и не прав. Прав – в квалификации выступления как начала революции: она и стала общепризнанной. Но малооснователен был упрек: не скажи этого Милюков, выступил бы кто-нибудь другой, и положение изменилось бы лишь в том смысле, что было бы это менее обдуманно и что кадеты с Милюковым во главе были бы совсем оттерты на задний план и лишены заметной роли в надвигающемся решительном моменте.