«Начало революции» произошло уже во время управления министерством внутренних дел Протопопова, назначенного за полтора месяца до этого. Приблизительно тогда же в «Русских ведомостях» напечатан был очень смелый фельетон Маклакова о безумном шофере, который мчит автомобиль в пропасть. Статья должна была служить иносказанием, а стала мрачной действительностью: Протопопов страдал неизлечимой болезнью, отзывавшейся на душевном строе, и тщетно искал помощи у знаменитого авантюриста «тибетского врача» Бадмаева. Когда Протопопов был назначен министром внутренних дел, нам говорили: «Чего же вы еще хотите? Ведь Протопопов настоящий общественный деятель, а не представитель ненавидимой вами бюрократии. Он – предводитель дворянства, товарищ председателя Государственной думы. Государь имел все основания считать, что таким назначением идет далеко навстречу общественному мнению».
В день его назначений произошел забавный случай: только я пришел домой к обеду, как позвонил Клячко, чтобы сказать, что, не застав меня в редакции, он не знает, можно ли сдать в набор запись беседы с новым министром. «Вы ознакомитесь с ней уже в корректурном оттиске». А вечером, далеко за полночь, позвонил Протопопов в кабинет Фейгельсона, заявив, что ему нужно переговорить с редактором. Простодушный Фейгельсон, не допуская, чтобы министр сам добивался соединения, а не поручил это секретарю, решил, что его мистифицирует кто-то из сотрудников, и отделывался от собеседника шуточками, пока по нетерпеливо-грозному тону не понял, что нужно поскорее позвать меня к аппарату. Протопопов был вне себя от бешенства, и раз десять я повторял извинения, прежде чем он смягчился, а когда я спросил, чем могу служить, он снова вышел из себя. «Что он, о двух головах? Знает ли он, какая власть у меня? Я его в 24 часа в Сибирь сошлю!» – «Да о ком вы говорите, в чем дело?» – «Как о ком? О вашем Клячко! Я сгною его!»
Не сразу удалось узнать, что рассвирепел министр, прочтя посланный ему Клячко корректурный оттиск интервью, которого я не читал. Я пытался успокоить его ссылкой на недоразумение, ибо Клячко такой опытный интервьюер, но это подлило масла в огонь. «Вот в том-то и дело. Значит, он нарочно это сделал. Завтра его следа не будет здесь!» В чем же состояло прегрешение? В интервью сказано было, между прочим, что вызванный в царскую Ставку Протопопов представил политическую программу, которая свыше и была одобрена. Ясно было, что не Клячко вложил собеседнику в уста эти слова, но, узрев их на бумаге, министр испугался собственной деятельности. «Какие программы? Я исполняю лишь волю государя, я только слуга, челядинец царя. Клячко умышленно вставил программу, чтобы меня скомпрометировать. Это хитрая интрига. Я покажу ему!» Я обещал вычеркнуть эти строчки, и он наконец успокоился на том, что возлагает ответственность на меня. Не прошло и получаса, как вновь раздался звонок, и снова посыпались угрозы: в полном отчаянии он вспомнил, что интервью одновременно появится и в «Русском слове». Снова пришлось долго урезонивать его обещанием, что мы еще будем с Москвой говорить, и я ручаюсь, что и там злополучные строки будут вычеркнуты. Он размяк, горячо благодарил и просил непременно завтра заехать к нему, чтобы «дружески побеседовать». Разговоры отняли, думаю, не меньше часа, и, когда, уже около 4 часов утра, я спускался с лестницы, сверху меня позвали: вас просит к телефону директор департамента полиции. Генерал Климович, уже предназначенный Протопоповым к отставке, с нескрываемым презрением к «странному министру» спрашивал, в чем дело: «Министр поднял меня с постели и строжайше приказал немедленно с вами переговорить и принять нужные меры. Ну и дела творятся! А я к тому же уже и не директор».