(а в «Речи» же было сообщено, что в одном Петербурге в первые дни убито было около 1400 человек), провидел «зарю новой жизни», приветствовал «сознательность революционной армии», не веря ни единому слову, все было «кимвал бряцающий», становился сам себе противен, и некуда от себя самого было скрыться.
Но не сразу дозволено было раскрыть рот, забастовка лишала возможности освещать причудливые изломы событий. Революция оказалась для «Речи» такой же мачехой, как великий князь в начале войны. Снова надо было начать обивать – теперь уже другие – пороги, чтобы струить банальные слова о важном значении печати в переломный момент, об опасности разброда общественного мнения и т. п. Совет общества собрался на Екатерининском канале в неуютной редакции «Петроградского листка», и мы не столько говорили, сколько прислушивались к обстрелу «Треугольника». Разудалое пощелкивание пулеметов раздражало напоминанием о повальном дезертирстве с фронта, где это пощелкивание больше соответствовало обстановке.
Мы решили держаться скопом, появиться в свет не иначе как всем одновременно, и мне поручено было составить декларацию, которой все газеты должны были дебютировать в новом режиме. А для ускорения дебюта решено было на другой день отправиться в Таврический дворец, ставший центром или магнитом революции. Сюда маршировали с красными флагами войска Петроградского гарнизона с великим князем Кириллом. Это же презираемое помещение «цензовой думы» признал для себя наиболее подходящим быстро, еще до образования Временного правительства, возродившийся Совет рабочих и крестьянских депутатов[88], и больших усилий стоило впоследствии выжить его оттуда. Такое тяготение к Думе, торжественное дефилирование перед ее председателем-помещиком и Временным правительством, квалифицированным впоследствии «министрами-капиталистами», снова напоминает, что революция появилась неожиданной гостьей, что никто для нее палат не приготовил. Признание, освящение нового режима, присягу ему нельзя было выразить иначе, как паломничеством к Таврическому дворцу. Зато впоследствии, в эмиграции председателю Думы Родзянко пришлось оправдываться от обвинений со стороны правых в том, что Дума «подготовила, создала, воодушевила и воплотила в реальные формы переворот 27 февраля, а также и самую революцию», и он дал очень объективное изложение событий в «Архиве Русской революции».
Перелистываю разграфленные странички блокнота, приобретенного для записи воспоминаний о революции, и недоумеваю, для чего с такими мельчайшими подробностями описана наша поездка в Думу. Но чем глубже в эти подробности погружаюсь, тем сильнее веет обида: «Неужели же ты мог забыть, как сгибался под непосильной тяжестью новых, неусвояемых впечатлений, как твердым клубком что-то застревало в горле и не хватало дыхания, как, вернувшись домой, на вопрос жены, что случилось, испугал ее нелепым ответом: „Спать, ужасно спать хочу!“ и полумертвый бросился на диван?» Да, так все и было.