Самым привлекательным на Иматре были дорожки вдоль водопада, которые, что ни шаг, открывали новый вид на стремительно свергающиеся массы воды, миллионами брызг сверкающие на солнце и так бешено устремляющиеся вперед, точно там ждет их неведомое счастье, которое вот-вот исчезнет. Как хорошо мечталось на этих дорожках: шум водопада мощно перекрывал все другие звуки и манил отдаться своим мыслям…
Теперь обе гостиницы были не просто заселены, но до последнего уголка переполнены, причем большинство составляли не кратковременные туристы, довольствующиеся одной-двумя неделями, а осевшие на неопределенное время. Стоимость жизни значительно выросла, а ценность рубля низведена была до одной пятой официального курса, так что утренний кофе обходился в 5 рублей, за каждый ломоть хлеба (белого уже не было) приплачивалось около рубля, яйцо стоило 2 рубля и так далее, но на дороговизну жаловались меньше, чем на ощутительный уже недостаток продуктов, и завидовали жившим в нескольких километрах от Иматры, в санатории Рауха, где за пансион платили свыше ста рублей в день с человека, но зато человек получал там и сахару вдоволь, и хлебом белым кормили, и даже пирожными баловали гостей. Дороговизна никого не стесняла – один рассказывал, что получил монополию на скупку беженского скота, и операция оказалась фантастически прибыльной, другой красочно повествовал о закупке «партии» кофе на несколько миллионов рублей, добрая половина коих прилипла к его рукам в награду за сложное путешествие по морям и океанам, пересеченным минными полями. Сотенным купюрам пришлось стыдливо смириться перед новенькими тысячными, деньги стали даже стеснять, и внимание больше было приковано к вывезенным брильянтам и всяким драгоценностям. Один банкир, выдвинув наполненный кредитными билетами ящик стола, предлагал зачерпнуть – «пригодятся вам»; член правления «Салолина и Саломаса», адвокат, просил облегчить его, взяв изрядный тючок шведской валюты (он дошел потом в эмиграции до крайней бедности), третий умоляюще спрашивал, не возьму ли к себе один из саквояжей с драгоценностями, и все неизменно прибавляли: «В Петербурге сочтемся».
Среда, в которой мы очутились, была мне мало, а отчасти и совсем незнакома, и порой казалось, что нас столкнуло сюда для общей жизни с разных планет. Наиболее занятными были яркие представители аристократии, признававшие, что их песенка спета: стоило ли поднимать такую бучу, делать революцию – мы бы и сами ушли. Два свитских генерала, виновники страшного разгрома вверенных им гвардейских частей, уволенные еще Гучковым, так непринужденно чувствовали себя в новом положении, точно говорили: наконец-то догадались убрать нас.