…император занимался тем, что приносил дрова, разводил огонь, вонзал в жертву нож, всовывал свои окровавленные руки во внутренности издыхающего животного, вынимал из него сердце или печень и, с искусством самого опытного гаруспика, читал на них воображаемые предзнаменования будущих событий.
Конечно же, самые главные боги заслуженно получали самые щедрые жертвы: неиссякаемым потоком «самые редкие и самые красивые птицы привозились из отдаленных стран». Нередко случалось, что в один и тот же день приносилось в жертву по сотне быков. Солдаты, впрочем, только приветствовали такое усердие императора, поскольку им доставалось вдоволь мяса.
На протяжении восемнадцатого и девятнадцатого веков имя Юлиана оставалось на слуху. Шиллер, который десять лет кряду готовился написать драму на темы его жизни, поделился своими планами с Гёте, но никаких следов того замысла не сохранилось. Дабы предотвратить упадок литературы и искусства в Германии, эти двое даже образовали альянс: с 1789 года они издавали серию журналов. Но писать для журналов приходилось почти исключительно им самим, и особым успехом эта серия не пользовалась. В какой-то момент Гёте мрачно сравнил их миссию с безуспешной попыткой Юлиана потеснить христианство.
Байрон открывает своего «Дон Жуана» (1819–1824) саркастическим посвящением собрату по перу, поэту Роберту Саути, который, подобно Вордсворту, начинал как пламенный революционер, однако под влиянием времени и возраста превратился в консервативного представителя истеблишмента. В 1813 году «Боб» Саути получил титул поэта-лауреата – придворного стихотворца, отчего Байрон обращается к нему «почтенный ренегат». Посвящение заканчивается так:
До ренегатства мне не дорасти,
Хоть без него живется многим худо —
Тем, кто не Юлиан и не Иуда…
Биография Юлиана и его мысли адаптировались и переписывались богословами и историками в угоду веяниям времени (а также изменчивым вечным истинам). Эти переработки мало у кого получались более изобретательными или более личностными, чем у Генрика Ибсена. «Кесарь и Галилеянин» (1873), пьеса, входящая в его раннюю драматическую тетралогию вместе с «Брандом» и «Пер Гюнтом», поднимается до широких обобщений: «Почему нельзя написать драму в десяти актах? – риторически вопрошает Ибсен. – В пяти актах мне тесно». На его взгляд, это произведение было автобиографическим. «Я вложил в эту книгу часть пережитого мной, – писал он своему английскому другу и стороннику Эдмунду Госсу. – То, что я здесь описываю, я сам в той или иной форме пережил, и самый выбор темы находится в более близкой связи с течениями нашего времени, нежели можно усмотреть сразу». Он дал этой пьесе подзаголовок «Мировая драма» и называл ее «мой шедевр».