Если бы Юлиан мог теперь снова посетить столицу Франции, он нашел бы в ней ученых и гениальных людей, способных понимать и поучать воспитанника греков; он, вероятно, извинил бы игривые и привлекательные безрассудства нации, в которой любовь к наслаждениям никогда не ослабляла воинственного духа, и, конечно, порадовался бы успехам того неоцененного искусства, которое смягчает, улучшает и украшает общественную жизнь.
Возможно, Юлиана порадовал бы прием, оказанный ему французскими философами-историками того времени. Но радость его была бы недолгой. Через столетие их преемники ополчились против него. Писатель Анатоль Франс был смущен и обескуражен той встречей, которую устроили императору Огюст Конт и Эрнест Ренан. «Конт обращается с ним чрезвычайно жестко», – замечал он. Что же до Ренана, в своих массивных трудах о зарождении христианства он постоянно, хотя и вскользь выказывает свое пренебрежение. Ренану христианство виделось высшей формой монотеизма, и попытки Юлиана возродить старую религию представлялись «бессодержательным капризом». Язычество было на последнем издыхании, и Отступник попросту оказался не на той стороне. Он стоял перед судом истории вместе с Антиохом, Иродом и Диоклетианом («все великие принцы этого мира, которых народная молва обрекла на вечное проклятье»). Как-то на званом вечере Франс услышал, как Ренан «по секрету шепчет» перед всеми, кто оказался в пределах слышимости: «Юлиан! Он же реакционер».
Франс ставит его куда выше: «Юлиан явил миру уникальное зрелище: толерантного фанатика». Но вместе с тем он склонен к романтической, если не сказать литературной трактовке образа императора как юноши, который обязан «кое-чем большим, чем жизнь» не кому-нибудь, а «мудрой красавице Евсевии, которая его любила». Когда он отправился в Галлию, она дала ему с собой «обширную библиотеку из книг поэтов и философов»; в связи с этим сам Юлиан отмечал: «Галлия с Германией стали для меня музеем эллинской литературы». Франция теплеет к образу философа-принца, который в военном походе сражается с гуннами, но при этом за чтением книг вспоминает императрицу.
И все же здесь есть некий парадокс, во всяком случае для искушенного француза:
Но из тех мужчин, которые обязаны своим преуспеянием любви, Юлиан, по-видимому, меньше всех старался нравиться женщинам. Должно быть, вкусы Евсевии выделяли ее среди представительниц одного с нею пола, коль скоро она прикипела душой к такому аскетичному молодому человеку. Приземистый, коренастый, Юлиан не отличался красотой и за счет нарочитой небрежности пытался сделать свою персону еще более непримечательной. Он носил козлиную бородку, которой не касался гребень. Только напрасно он мнил, что борода, когда она грязная, придает ему философский вид.