А может быть, логичное повествование – это химера, как и попытки примирить разнонаправленные суждения. Наверное, можно рассказать о чьей-нибудь жизни, используя только выхолощенные, знаковые факты. Например:
• Будучи судьей в Антиохии, император оштрафовал себя на десять фунтов золотом за необдуманное вторжение в область полномочий другого судьи.
• В Юлиане есть нечто от Кромвеля: суровость, пуританская строгость, безжалостность в бою. Рассмотрим тот эпизод, где он выговаривает портретисту, приукрасившему его внешность: «Почему же, друг, ты придал мне чужой образ? Каким меня видишь, таким и пиши». С бородавками и всем прочим.
• Успехи его в реформировании налоговой системы были обусловлены пониманием человеческой природы и экономики. Большинство граждан считали налоговое бремя непомерным и потому скрывали свое ценное имущество и всячески занижали доходы. Сборщики налогов традиционно завышали свои требования, дабы восполнить недоимки. Юлиан, напротив, понимал, что снижение налогов примирит граждан с выплатой требуемых сумм, заставит поступать по чести и считать налогообложение справедливым.
• После штурма и разграбления Маогамалхи в 363 году Юлиан отказался от своей доли трофеев. Он «взял себе немого мальчика, умевшего выразить все, что понимал, изящными жестами, и три золотые монеты как приятную и радостную, по его представлениям, награду за одержанную победу».
Вносит ли это хоть какую-нибудь ясность? Что это: выжимка или простая россыпь фактов? Мелкие эпизоды (а их наберется на целую книгу), в совокупности составляющие единую картину, или просто собрание разрозненных фрагментов? Или все это лишь порождает новые вопросы – например, как сложилась судьба немого мальчика после смерти его господина?
Я старался выпутаться из сети навалившихся на меня отчаянных сомнений. А потом вспомнил некогда прочитанное: как римские панегиристы восхвалениями возвращали к жизни какого-нибудь умершего сановника при помощи набора риторических тропов и конвенций. В чем-то – и только в этом – был он мудр, в чем-то другом храбр, еще в чем-то добродетелен. И тогда изрытое, угреватое лицо усопшего покрывалось гладкой массой, чтобы получше идеализировать и увековечить этого человека. Но – и в том вся штука – это был установленный набор характеристик, который ранее применялся к другим людям и сохранялся для применения к нескончаемой веренице выдающихся покойников будущего. То есть человека невозможно «понять» в нынешнем смысле слова. Сколь же разительно это отличается, судя по всему, от героев современных биографий и от наших живых современников. А может быть, и нет.