С. 215. «Ты поставил на стол чемодан [в комнате римской гостиницы], извлек из него ПЕРВЫЙ ТОМ „ЭНЕИДЫ“ В СЕРИИ, ИЗДАВАЕМОЙ БЮДЭ». Это уже не шутка, это, я бы сказал, какая-то писательская наглость.
С. 225. «Сидя у окна [в своей парижской квартире], ты снял с книжной полки послания Юлиана Отступника, и в эту минуту вошла Анриетта [твоя жена], чтобы узнать, будешь ли ты ужинать». Но ты предпочитаешь вагон-ресторан. А теперь – реприза:
С. 225. На улице темно и дождливо, так что ты берешь такси до вокзала. Оно «свернуло за угол разрушенного дворца, создание которого приписывают парижскому императору Юлиану».
На этом автор заканчивает с Юлианом Отступником. Да и я, пожалуй, тоже. Несколько страниц спустя читателю – тебе – сообщается, что рассказчик – тоже ты – планирует написать роман о своей (твоей) эмоциональной дилемме, дабы ее осмыслить. И знаете что? Роман, который ты только что прочитал, и есть тот самый роман, который директор парижского филиала фирмы «Скабелли (пишущие машинки)» (тоже ты) впоследствии как раз и написал!
Казалось уместным, что изучать посмертную жизнь Юлиана я закончу на таком диминуэндо. И мое время с Элизабет Финч тоже подходило к концу. Прошло много месяцев с тех пор, как я встретился с Кристофером в бежево-коричневой квартире Э. Ф. в западном Лондоне, с тех пор, как я рылся в ее столе, сентиментально воображая, что она оставила мне на хранение неоконченный шедевр. Она оставила мне кое-что более реальное и неуловимое: идеи, которым нужно следовать. Не мне судить, как у меня получилось: это дано знать ей одной.
Проведя несколько дней в Амстердаме, я сел на дневной поезд, следовавший в Алкмар. Заказал номер в гостинице недалеко от центра города. К Музею искусств отправился пешком, рассчитывая прийти не возбужденно рано и не раздражающе поздно, – хотя Анна могла поставить мне в упрек и раздражающую пунктуальность. Она, как в пародии, появилась в тот же момент. Поскольку дело было в Европе, я решил, что будет безопасно поцеловать ее в щеку.
– Мы оба поседели, – сказал я.
– Мне это идет больше, чем тебе. И я поседела по собственной воле.
Но она слегка улыбалась, и я рассмеялся.
В музее шла выставка Цезаря ван Эвердингена – «алкмарского Рембрандта», как его называли. Она включала в себя несколько больших групповых портретов городских стражников, портрет милого двухлетнего мальчика со щеглом (к моему удивлению, предоставленный музеем Барнсли), нравоучительную сцену с Диогеном, ищущим честного человека на современной художнику улице, и портрет торговца Ост-Индской компании с двумя чернокожими рабами. Все эти картины были мне уже известны, потому что перед поездкой в Алкмар я заказал каталог выставки. Мы стояли напротив картины с киником Диогеном, держащим средь бела дня фонарь, дабы подчеркнуть бессмысленность своих поисков. На картине также была изображена тачка, наполненная репой, – намек на скудный рацион философа; даже собака на переднем плане имела отношение к философу – слово «киник» восходит к греческому «кион», что значит «собака». Анну насторожили мои неожиданные познания, но спорить она не стала. Указывая на тачку с репой, я сказал: