– Из Элизабет Финч никогда не вышел бы киник.
– Давай просто посмотрим картины, хорошо?
– Я все их знаю наперечет, потому что заказал каталог еще в Англии.
– Ну, ты безнадежен, – раздраженно бросила Анна.
Безнадежен, потому что никогда не научусь хитрить, – так я понял ее слова. Это было правдой. И я уже раскрыл свои карты, когда упомянул Э. Ф. Как мог указать какой-нибудь мозгоправ, вероятно, моя хитрость заключалась в имитации бесхитростности: безнадежность – вот мое оружие.
Мы стали смотреть картины.
Говорят (или, скорее, «говорят»), Никогда не Возвращайся, так ведь? Не гонись за упущенной любовью, за полузабытой любовью, за непонятой любовью. Если не удалось в первый раз, не удастся и во второй. И так далее. Но я никуда не Возвращался, не в этом смысле (насколько я знал, во всяком случае). У меня была другая цель. Поэтому, когда мы сидели за блюдом яркого плавленого сыра и стаканом вина на залитой солнцем площади, мощенной брусчаткой, нам было легко друг с другом. Анна работала переводчицей, прожила в Алкмаре шесть лет, переехала из Амстердама по неназванным причинам. Обручального кольца у нее на пальце не было, но допытываться я не стал. Рассказал ей о своей жизни, о втором разводе, о том, чем занимаются мои дети. Она не горела желанием задавать вопросы, но в моем присутствии, кажется, чувствовала себя спокойно. Мы еще немного поговорили о Цезаре ван Эвердингене, посетовали на референдум по Брекзиту и тому подобное.
– Я вот думаю написать об Элизабет Финч. Отдать, как говорится, дань уважения. Ловлю себя на том, что до сих пор по ней скучаю.
Вопреки моим смутным ожиданиям, Анна не ответила: «Я так и знала» – и, вопреки моим опасениям, не припечатала: «Сперва писать научись». Вместо этого она лишь покивала и выговорила: «Я тоже». В смысле, «скучаю», а не «думаю написать».
Для начала мы просто вызвали в памяти ее образ: одежду, посадку головы, остроумие, методичность. То, чему она учила нас на лекциях, а также (в большей степени) за стенами аудитории. То, что осталось с нами.
– Урсула и ее одиннадцать тысяч дев, – сказал я.
– Самоубийство с помощью полицейского, – тут же ответила она, и мы сердечно рассмеялись, вглядываясь друг в друга с теплотой и мысленно прикидывая ущерб, нанесенный временем.
– Юлиан Отступник, – предложил я.
– Не помню такого.
– Последний император-язычник. Она говорила, что его смерть – это «тот миг, когда история пошла не тем путем».
– Я бы это непременно запомнила. А так припоминаю только какого-то другого Юлиана, который говорил, что секс – это круто, а первородный грех – дурацкая идея.