Поэтому в прошлый вторник меня немало удивила полученная от Холмса телеграмма (он всегда предпочитал телеграф письмам) следующего содержания: «Почему бы не обнародовать рассказ о Корнуоллском Ужасе – самом странном случае в моей практике». Понятия не имею, что за наплыв воспоминаний освежил это дело в его памяти и по какой причуде ему захотелось прочесть мой отчет; тем не менее, не дожидаясь телеграммы с известием, что он передумал, я поспешил разыскать свои заметки об этом происшествии, каковые и предлагаю вниманию читателей.
Итак, весной 1897 года железное здоровье Холмса заметно пошатнулось ввиду его непрерывной напряженной деятельности, требующей полной отдачи сил; вероятно, сыграли свою роль и те случаи, когда он неблагоразумно пренебрегал заботой о себе. В марте того года доктор Мур Эйгер с Харли-стрит, знакомство с которым Холмс свел при драматических обстоятельствах (быть может, и об этом я когда-нибудь расскажу), недвусмысленно предписал прославленному частному детективу отложить все дела и во избежание серьезного срыва дать себе полный отдых. Состояние собственного здоровья Холмса ни в малейшей степени не волновало, поскольку ум его работал бесперебойно, однако из-за угрозы надолго утратить способность к действию он был вынужден наконец согласиться на перемену обстановки. Вот почему ранней весной того года мы поселились с ним вдвоем в небольшом коттедже возле бухты Полдью, на дальней оконечности полуострова Корнуолл.
Место было удивительным и как нельзя более отвечало мрачному настроению моего пациента. Из окон нашего скромного, беленного известкой домика, стоявшего высоко на поросшем травой мысе, мы обозревали весь зловещий полукруг залива Маунтс-Бей – давней смертельной ловушки для судов, обрамленной черными утесами и полузатопленными рифами, где нашли свою гибель бессчетные мореплаватели. Когда дует северный бриз, бухта выглядит мирной и укромной, зазывая истерзанное бурями судно найти в ней покой и защиту.
Потом с юго-запада налетает внезапный вихрь, срывает судно с якоря, гонит его на подветренный берег, где среди пенистых валов и наступает развязка. Опытные моряки держатся от этого гиблого места подальше.
На суше наши окрестности выглядели не менее угрюмо. Вокруг простирались бурые пустоши, безлюдные и холмистые; только кое-где высились церковные башни, обозначая собой старинные поселения. Повсюду обнаруживались следы безвозвратно исчезнувшего древнего народа, который оставил по себе единственную память в виде причудливых каменных монументов, бесформенных насыпей, хранивших внутри пепел умерших, и странного вида земляных укреплений, напоминавших о доисторических битвах. Таинственное очарование этой местности, над которой витала зловещая атмосфера сгинувших племен, будило фантазию моего друга, и он подолгу бродил по пустоши, предаваясь одиноким раздумьям. Он увлекся также изучением древнего корнуэльского языка, и его, помнится, осенила мысль о родстве этого наречия с халдейским, которое принесли сюда финикийские торговцы оловом. Холмс выписал книги по филологии и засел за разработку этой теории. Однако нежданно-негаданно, к моему сожалению и его нескрываемому удовольствию, мы даже в этой стране грез впрямую столкнулись с задачей куда более сложной, захватывающей и неизмеримо более таинственной, нежели все те, от которых мы бежали из Лондона. Наша мирная жизнь, с ее ежедневной бодрящей рутиной, внезапно была прервана, и мы оказались вовлечены в цепочку событий, которые вызвали сильнейшее волнение не только в Корнуолле, но и во всей западной части Англии. Многие из моих читателей, вероятно, помнят о так называемом Корнуоллском Ужасе, хотя репортажи о нем в лондонской печати не отличались ни достоверностью, ни полнотой. Теперь, спустя тринадцать лет, я намерен представить публике точное и правдивое описание этого непостижимого случая.