Всю свою жизнь мистер Опеншоу был слишком занят, дабы предаваться самоанализу. Он не знал за собой душевной мягкости; и даже если бы абстрактно допускал наличие такой черты своего характера, то счел бы это проявлением душевной слабости. Но случилось так, что сначала он был пойман в ловушку жалости, причем не отдавал себе в этом отчета; а уже потом жалость сменилась нежностью. И причиной столь разительных перемен стала маленькая беспомощная девочка, которую вечно носила на руках то одна, то другая, то третья хозяйки дома, девчушка, терпеливо вышивавшая разноцветным бисером и при этом сидевшая в кресле, из которого не смогла бы самостоятельно встать даже при всем желании. Ее большие серьезные голубые глаза, выразительные, иногда лукавые, придававшие нежному личику не по годам взрослый вид, мягкий печальный голосок (она роняла не больше нескольких слов за день, что так не похоже на обычную болтовню здорового ребенка) – все эти качества помимо воли привлекли к себе внимание мистера Опеншоу.
Однажды – мужчина едва ли не выбранил себя за это – он даже сократил свой обед, чтобы отправиться на поиски какой-нибудь игрушки для нее вместо ее бесконечных бусин. Уже и не вспомнить, что он ей купил, но, вручая малышке подарок (с деланой небрежной грубостью, причем так, чтобы его никто не увидел), мистер Опеншоу поразился выражению восторга, коим осветилось это детское личико, и весь день то и дело мысленно возвращался к той сцене, запечатлевшейся в его памяти, – нежданной радости на лице маленькой девочки.
Вернувшись домой, он обнаружил, что его домашние тапочки стоят в гостиной подле камина; а его прихоти стали удовлетворяться с еще бóльшим усердием, лучше которого нельзя было и желать. Алиса же, унося посуду после чая (вплоть до того момента она не говорила ни слова, что было для нее обычным), на мгновение приостановилась, положив руку на дверную ручку. Мистер Опеншоу усиленно делал вид, будто поглощен книгой, хотя в действительности не видел ни строки; при этом он всем сердцем желал, чтобы женщина поскорее ушла и не докучала ему своими пустыми изъявлениями благодарности. Но она лишь обронила:
– Я чрезвычайно вам признательна, сэр. Большое спасибо, – и выскользнула за дверь прежде, чем он успел отправить ее восвояси, сказав напоследок нечто вроде: «Будет, будет, сударыня. Довольно!»
Некоторое весьма продолжительное время после этого Опеншоу не уделял ребенку никакого внимания. Он старательно ожесточал свое сердце, делая вид, будто не замечает, как она краснеет или робко улыбается, попадаясь ему на глаза. Но, по вполне понятным причинам, это не могло длиться вечно; и, дав второй раз волю нежности, мистер Опеншоу отрезал себе все пути к отступлению. Этот коварный враг, пробравшийся к нему в сердце под видом сострадания к ребенку, вскоре обрел куда более угрожающие признаки в виде интереса к ее матери. Он сознавал столь разительную перемену чувств, презирал себя за нее, боролся с ней, но в душе уже поддался, холил ее и лелеял задолго до того, как осмелился выразить эмоции словом, делом или взглядом. Он смотрел, как послушно ведет себя Алиса с приемной матерью; видел любовь, которую она пробуждает в грубой Норе (прислугу преждевременно состарили годы слез и невзгод); но самое главное, мистер Опеншоу замечал глубокую и страстную привязанность, соединявшую мать и дочь. Они почти ни с кем не разговаривали, испуганно умолкая, стоило лишь кому-нибудь оказаться поблизости; но, оставшись вдвоем, оживлялись, разговаривали, перешептывались, ворковали и щебетали столь неугомонно, что мистер Опеншоу спрашивал себя, о чем они могут так долго беседовать, после чего раздражался, потому что с ним обе были серьезны и молчаливы. Все это время он постоянно обдумывал новые маленькие удовольствия для ребенка. Мысли его упорно возвращались к той безотрадной жизни, что поджидала девочку; и нередко он приходил после трудового дня, нагруженный теми самыми вещами, о которых Алиса втайне мечтала, но не могла себе позволить. Однажды у них появилось маленькое кресло-каталка, чтобы возить юную страдалицу по улицам, и тем летом мистер Опеншоу сам катал ее по вечерам, невзирая на замечания, которые отпускали его знакомые.