Ну, сами понимаете, я подумал, что несчастья ожесточили его, поэтому проникся сочувствием к мистеру Чопсу.
– Что же касается Толстых Леди, – промолвил он, а потом как стукнет головой о стену, – в обществе их хоть пруд пруди, причем куда хуже оригинала. Здесь она была оскорблением вкуса, простым оскорблением вкуса, и ничего, кроме презрения, не вызывала, к тому же сама себя наказала, выбрав индейца. – С этими словами он опять основательно приложился лбом о стену. – Но там, Магсмен, там они все продажные до мозга костей. Приготовь кашемировые шали, накупи браслетов, разложи все это и еще кучу всяких безделушек по своим комнатам, а потом дай знать, что даром отдашь их тем, кто зайдет ими полюбоваться, и все Толстые Леди, на которых и не взглянешь-то второй раз, тем более за деньги, сбегутся к тебе со всех румбов, кем бы ты ни был. Они просверлят твое сердце, Магсмен, как дуршлаг. А когда ты уже больше ничего не сможешь дать им, рассмеются тебе в лицо и бросят твои кости на съедение хищникам, словно дохлого осла прерий, коим ты и стал на самом деле! – С этими словами он так грохнулся о стену, что рухнул бездыханным.
Я уж было думал – все, ему конец. Голова у него была такой тяжелой, да и ударился он ею так сильно, что колбаса внутри наверняка разлетелась во все стороны – словом, я решил, что он скончался на месте. Но нет, с моей помощью Чопс пришел в себя, уселся на полу и заявил, да так, что мудрость-таки прямо брызнула у него из глаз, как никогда раньше:
– Магсмен! Главное отличие между двумя жизненными состояниями, через которые довелось пройти твоему несчастному другу, – он протянул мне свою маленькую ручку, и на усы (которые, следует отдать ему должное, он очень старался отрастить, но не все подвластно смертным) закапали горючие слезы, – заключается вот в чем. До того как войти в общество, я получал деньги за то, что выставлял себя напоказ, пусть и небольшие. А вот после того, как я вошел в него, платить пришлось уже мне, причем куда больше. Знаешь, я предпочитаю первое, даже если бы меня не вынудили к этому обстоятельства. Так что завтра объяви мой выход по-старому, в рупор да с трубой.
После этого все опять пошло по-прежнему, и так легко, как по маслу. Но шарманку я все-таки больше ему не давал, да и о его богатстве старался при чужих лишний раз не вспоминать. А он становился мудрее день ото дня; его взгляды на общество и публику проливали свет, озадачивали и ужасали; голова же Чопса буквально пухла от мудрости.
Девять недель все шло прекрасно, и зрители на него валили валом. Однако по окончании этого срока, когда на его голову и взглянуть-то было страшно, как-то вечером, после того как мы выпроводили последних посетителей и закрыли за ними дверь, он вдруг изъявил желание послушать музыку.