, который оказался на столе у старшины.
Единственной светлой точкой на общем фоне грустных впечатлений был дворянский обед во Владимире, во время которого играл помещичий струнный оркестр, вероятно последний в этом роде, принадлежавший какому-то отставному гусару, кажется, Храповицкому, и все было очень нарядно и торжественно. Сипягин был так растроган, что на несколько минут утратил обычную свою сдержанность и сановитость, стал поводить под музыку плечом и пританцовывать. При выходе у крыльца – хмурая и враждебная толпа любопытных, и сразу было видно, что не Штюрмер тут губернаторствует.
К числу комических по неожиданности впечатлений относилась и беседа Сипягина с крестьянами-переводчиками. В Ярославском уезде имелось несколько сел, усвоивших своеобразный отхожий промысел – службу переводчиками в иностранных портах: в Швеции, Норвегии, Англии, а также Финляндии, куда они отправлялись на обучение мальчиками и откуда приезжали от времени до времени на побывку, а когда прикопляли денег и приходили в возраст, то окончательно возвращались домой и садились на хозяйство. Переводчики эти были представлены Сипягину как живое доказательство талантливости русского человека.
Их проэкзаменовали, и они твердо отвечали на разных языках. Большинство обучалось своему ремеслу в Финляндии. «Ну что, плохо там было, утесняли вас?» – спросил Сипягин. «Никак нет, – последовал ответ, – очень даже хорошо, жили свободно, порядки хороши, много лучше наших».
Месяца четыре по возвращении из поездки Сипягина Г. Г. Савич и я строчили всеподданнейшие отчеты о ней. Получилось несколько обширных фолиантов, в которых изложены были впечатления министра по всем отраслям управления, отмечены в подробности все останавливавшие на себе его внимание вопросы и вытекавшие отсюда его предположения. Создан был целый план законодательных и административных работ, на осуществление которых требовались бы долгие годы. Все это Сипягин тщательно рассматривал и исправлял и затем представил его величеству для прочтения.
Что он докладывал государю на словах в дополнение к официальному отчету и что говорил о вынесенных им впечатлениях, не знаю, но нам, спутникам, при расставании в Москве он определил их словами: «Мы стоим на вулкане». Слова эти показались нам большим преувеличением, но теперь вижу, что он правильнее нас расценивал положение.
Вопреки ходившим рассказам и анекдотам, рисовавшим его лентяем, кутилой, пустым и бездельным, и даже глупым человеком, Сипягин был, по крайней мере за время своего министерства, на редкость усердным и даже внимательным работником. Надо думать, что и раньше он много работал, так как в приемах сказывалась прочная привычка к труду и умение распределять время. Он крайне добросовестно занимался, всюду и во всем стараясь вникнуть в дело и дойти до корня. Труда и здоровья он не жалел. Просиживая до глубокой ночи за письменным столом, он рано утром был уже на ногах, позволяя себе лишний час сна только по воскресеньям. От природы он обладал большим запасом здравого смысла и способностью легко разбираться в обстановке, но образование его было очень поверхностное, и отвлеченная или непривычная мысль давалась ему с трудом. В стараниях понять он хмурился, затылок краснел, к лицу приливала кровь, казалось, он сердится; видно было, что мысли, как тяжелые жернова, вращаются в голове. Но вот кровь сбегала, лицо прояснялось – он понял, и потом уже твердо держал нить мысли.