Нервы мои не выдержали этого. Я чувствовал, как набухают от слез глаза, а в горле забегал противный комок. Вся воля моя была сосредоточена на том, чтобы не расплакаться, мысли спутались окончательно, и я бессмысленно незнакомым мне хриплым голосом повторял:
— Виноват, товарищ полковник! Виноват!
— А вот это ты напрасно. Завтра приезжает комиссия — они расставят все по своим местам.
Он, как всегда, суетливо пробежал мимо меня и крикнул, стоящему у входа часовому:
— Офицера — дежурного по роте ко мне!
Через несколько минут в палатку ворвался запыхавшийся, весь красный, как после марш-броска, офицер, и выкатив грудь, вытаращив глаза, прокричал о своем прибытии.
— Товарищ лейтенант, вам доложили, что командир полка освободил приказом Кораблева с гауптвахты?
— Так точно, товарищ полковник!
Тогда исполняйте. Отпустите конвоира, а курсанта направьте к месту службы.
Хейфиц задумчтво походил около стола, глядя себе под ноги, медали на его груди тревожно позвякивали.
— А теперь вот что! Приведи себя в порядок, побрейся и ступай в роту. Сегодня отдохни, а завтра, чтобы как обычно был в строю. Да, чуть не забыл, сейчас сразу шагом марш в госпиталь, покажись врачам. Командир должен дать команду о твоем медосмотре.
Когда я уже больше часа просидел в коридоре госпиталя, ожидая вызова к врачу, вошедший с улицы толсторожий водитель санмашины радостно спросил дежурного, глядя на меня.
— Этого что ли хотят в дурдом упаковать?
Дежурный прижал указательный палец к губам, призывая шофера к молчанию. Они склонили головы над столом и о чем-то пошептались, после чего водитель неопределенно произнес: «Да-а-а!» — и тихо вышел за дверь.
Была ли эта сцена разыграна в шутку или всерьез, но мне стало не по себе. Я решил не высказывать врачам никаких жалоб.
Медосмотр прошел быстро. Как всегда раздетого догола меня заставляли приседать, ходить с закрытыми глазами, щупали и мяли тело, измеряли давление крови, задавали какие-то вопросы и, наконец, старший из них вежливо сказал:
— Одевайтесь и можете быть свободным.
Когда я проходил мимо поста, дежурный не выдержал и спросил: «Ну как? Что сказали?», но я не ответил и устало поплелся к своей палатке. В мозгу застряла еще одна гнусная заноза — неужели меня направят к умалишенным? Ведь не напрасно же говорят, что такие люди почти никогда не осознают своей болезни, и теряют реальное восприятие окружающего мира. Я осторожно стал осматриваться вокруг. Дорога, широкая и прямая, как и раньше упиралась одним концом в столовую, другим в палаточный городок. Место удара молнии уже было засыпано свежим песком и ничего не напоминало о трагедии. На зарешеченном плацу по строевой подготовке, кто-то из офицеров «казал» свой голос. Он отпускал идущий отряд далеко от себя, а потом заливался на весь гарнизон.