Однажды, в начале ноября, мне сказали в школе, чтобы я шел на праздничное собрание в рабочий клуб. В этот день он был украшен красными флагами и лозунгами. Зал был полон. Пахло табачным перегаром, потом, сырой одеждой. Здесь были вальщики леса, шоферы, грузчики, трактористы, пилоправы. Местные мужики были на фронте почти поголовно. Их замещали мобилизованные со всех концов страны. На сцене за столом сидели пять человек. Одного я знал. Это был грузин с наганом на поясе, которого все боялись и называли «гэпэушником».
Прочитали доклад, а затем приказ директора:
— За успешное выполнение заданий и в честь 25-ой годовщины Октября наградить почетными грамотами и ценными подарками: вальщика леса Гиберта Адольфа Карловича — теплым нижним бельем, Хабибулина Сай-булу — зимними кальсонами, Купермана Изю Шалвича — отрезом на женское платье.
Утомленный перечислением наград, хождением на сцену незнакомых мужиков за подарками, я вдруг услышал свою фамилию и дальше: «награждается ватной телогрейкой лесоруба». Ничего не осознав, я сидел неподвижно, мысли мои совсем остановились от растерянности.
— Что? Нет его? Жаль. Между прочим, это пионер из третьего класса, а работает, как взрослый. Вот — стал передовиком!..
Тут среди зала соскочил Петр Силантьевич и, махая руками, оглядываясь на меня, закричал:
— Здесь он, здесь! Куда он денется? Вон сидит в одной рубахе… Выходи, давай, получай. Чего уселся?
Я действительно был один в зале без пальто — в старой белой рубашке. Еще месяц назад мой утепленный пиджак сгорел во время субботника по очистке лесосеки от сухих сучьев. Кто-то из учеников поджег нечаянно кучу хвороста, на ней лежала моя одежда, и я остался без пиджака, который снял в пылу работы. После этого до школы я добирался бегом и потом отогревался в коридоре у теплой печки. Весело зашумели сидящие в зале, огладываясь на меня и подбадривая.
— Давай, шагай, забирай свою фуфайку!
Почти без сознания я сходил на сцену и больше уже не мог ни о чем думать, кроме лежащей на моих коленях телогрейки. Когда собрание закончилось, подковылял Петр Силантьевич и, щупая материал обновки, говорил:
— Вот видишь, Витька, не зря работал. У нас, брат, все учтено… Носи, давай. Иди матери покажи, пусть порадуется.
Я, все еще плохо веря в случившееся, прижимал подарок к груди и старался скорее уйти. В детской душе моей не утихал страх: а вдруг это ошибка, и одежду отберут. Мне не терпелось помереть ее, но не хотел этого делать при людях. Когда все разошлись, я вышел из клуба, спрятался за поленницу, надел телогрейку и накрылся ею с головой. Она пахла свежим материалом и какой-то краской от штампа на внутренней стороне полы. Я снова и снова вдыхал запах свежего изделия и не мог сдержать слезы, текущие от счастья.