Когда начались занятия в школе, мы выходили на работу только по воскресеньям. После праздника, как всегда ранним утром, я бодро подошел к дощатому сараю и вдруг услышал внутри него разговор.
— Петр Силантьевич, а что мы хуже его работали что ли? Только заявился, и сразу ему премия!
Бригадир откашлялся, почмокал губами, видимо, раскуривая самокрутку, громко дунул на нее и заговорил:
Если по выработке глядеть, то надо бы, конечно, Кокорину Вовке премию. Городской-то хилой супротив него. По два-три замаха делает на одну колбышку. Но ведь ты погляди на него — нищета голимая. Ни в себе, ни на себе! Решил я идти к директору просить за городского. Пусть носит.
Меня обдало жаром от услышанного. Обида закипела в груди, сердце торопливо застучало где-то в затылке. Я прислонился к стене и стоял с поникшей головой, затем вошел в сарай, снял телогрейку, положил ее к ногам Вовки и, мимо опешивших ребят, вышел. Вослед мне закричал Силантьевич:
— Эй! Ты, давай, это — не чуди здесь! Вернись, тебе говорят!
Но я уже завернул за угол сарая и прямо через запорошенную первым снежком поляну бежал к своему дому. Еле сдерживаясь от слез, промчался по длинному коридору барака и распахнул двери нашей крохотной комнаты.
— Мама! Они обманули меня. Я не передовик! Фуфайку дали из жалости. Я ее вернул. Я не буду ее носить!
Мать схватила меня за плечи и прижала к себе.
— Господи, напугал-то как! Я уж думала: беда какая случилась. Вернул фуфайку, ну и что? Проживем и без нее. Вон у нас с тобой еще одеяло из солдатского сукна осталось. Я тебе из него такую курточку сошью, что все от зависти ахнут. И будем жить-поживать да папу с фронта ждать.
Мы обнялись, я смеялся и плакал, а мама гладила меня по голове.
— Боже мой, вот характер какой настойчивый — весь в отца.
Две самые родные в мире души успокаивали и согревали друг друга, занесенные судьбой в старый барак глухого поселка, затерявшегося среди суровой сибирской тайги.
Через неделю я уже опять шагал на работу. На мне была новая куртка из серого грубого сукна. Она царапала шею, топорщилась на спине и плечах, задевала за колени, но сердце мое пело петухом от радости и удовлетворения. Я чувствовал себя независимым и гордым.
* * *
Над зеленым ковром вековой сибирской тайги траурными лентами расстилался дым от проходящих почти беспрерывно паровозов. В августе тысяча девятьсот сорок третьего года железная дорога работала с предельным напряжением. С фронта шли с грохотом составы обгоревших, изрешеченных пулями и снарядами грузовых вагонов, платформ с разбитой техникой, искореженным оружием. Беззвучно проплывали мягкие, госпитальные вагоны с завешенными окнами. На запад везли новые танки, оружие, снаряды и орудия. Почти ежечасно пролетали эшелоны теплушек солдатами. Молох войны пожирал миллионы человеческих жизней, рушил города и села, громил технику и оружие. Страна, умываясь кровью своих сыновей, отдавала все силы в жестокой, беспощадной битве.